Скука

Моравиа Альберто

Все-таки Чечилия была не стакан, а человек, и пото­му даже в минуты скуки, когда она переставала для меня существовать, как любой другой предмет в этой ситуа­ции, я умом продолжал сознавать, что она — человек. Но так же, как в случае со стаканом, когда я испытывал не­преоборимое желание схватить его, швырнуть об пол и вдребезги расколотить, чтобы хотя бы посредством этого разрушительного акта убедиться в реальности его суще­ствования, так и с Чечилией: если я начинал с ней ску­чать, мне тоже хотелось не то чтобы ее убить, но по край­ней мере причинить ей страдание. Когда я мучил ее и заставлял страдать, мне казалось, между нами восстанав­ливаются связи, нарушенные скукой, и что за важность, если я добивался этого посредством жестокости, а не любви.

Я хорошо помню, как в первый раз обнаружила себя моя жестокость. В один прекрасный день Чечилия, сбро­сив одежду, направилась к дивану, где, глядя на нее, ле­жал я, уже раздетый. Чечилия шла на цыпочках, выста­вив вперед грудь и оттопырив зад и сохраняя на лице торжественное и в то же время неловкое, смущенное вы­ражение человека, приступающего к хорошо ему извест­ному, но всегда новому делу, — как это бывает в ритуа­лах. Я смотрел, как она идет, и думал, что не только не испытываю желания (хотя потом, пусть чисто механи­чески, я достиг необходимой для соития степени возбуж­дения), но мне казалось просто непостижимым, что меж­ду нами могут существовать какие-то отношения.

Пока я размышлял на эту тему, она подошла к дивану и уже поставила на него колено, как вдруг я заметил, что окно в комнате не до конца зашторено. Мне был неприя­тен яркий свет ветреного дня, а кроме того, напротив были окна, из которых, при желании, можно было загля­нуть ко мне в студию. И я сказал как ни в чем не бывало:

— Взгляни-ка, окно… Пожалуйста, задерни как сле­дует шторы.

— А, да, шторы, — сказала она и, послушно повер­нувшись, все так же на цыпочках пошла к окну. И вот, пока она шла, пока в пространстве комнаты перемещал­ся этот странный телесный аппарат, наполовину жен­ский, наполовину детский, мне вдруг в первый раз с тех пор, как мы познакомились, захотелось причинить ей страдание. И это желание тут же перенесло меня в дале­кую пору детства, напомнив об одном случае из моей жизни, когда я тоже сознательно совершил жестокость.

В те годы у меня был большой полосатый кот, которо­го я очень любил, но который частенько мне надоедал, особенно когда оказывались исчерпанными те немногие игры, в которых бедный зверь мог продемонстрировать свою смекалку. В конце концов скука пробудила во мне жестокость, и я придумал следующую игру. Положив в тарелку немного сырой рыбы, до которой кот — я это знал — был большой охотник, я ставил ее в углу комнаты. Потом шел за котом и, дав ему понюхать рыбу, относил в другой угол и ждал, что он будет делать. Кот сразу же бросался к тарелке, и все его тело от носа до кончика хвоста источало плотоядную радость; но едва он добегал до середины комнаты, как я хватал его за шкирку и отно­сил в исходный пункт. Я повторял эту игру, если только можно назвать это игрой, несколько раз, и по мере того как коту делалось все яснее, что он стал жертвой какого– то рокового невезения, поведение его на глазах меня­лось. Поначалу, во время первых прыжков, он выглядел сильным, алчным, уверенным в себе; потом сделался ос­мотрительным, осторожным, как будто надеялся, что, если он будет еле заметно перебирать лапами и припа­дать к полу, ему удастся усыпить мою бдительность, а может, он думал, что вообще станет невидимым; под ко­нец же бедняга ограничивался тем, что делал еле замет­ное движение в направлении тарелки: лукавая и вместе с тем трогательная попытка, не тратя понапрасну сил, убе­диться в неизменности моей жестокой воли. И вдруг не­ожиданно все переменилось: кот заговорил. Я хочу ска­зать, что, повернув ко мне голову и глядя прямо в глаза, он промяукал что-то необычайно выразительное — тро­гательное и в то же время рассудительное, словно хотел сказать: «Ну зачем, зачем ты это делаешь? Зачем ты со мной это делаешь?» Эта мяукающая речь, такая ясная и красноречивая, сразу же заставила меня устыдиться. По– моему, я даже покраснел. Взяв беднягу на руки, я сам поднес его к тарелке и дал ему спокойно съесть всю рыбу.

И вот сейчас, глядя, как Чечилия на цыпочках по­слушно идет к окну, я решил поиграть с ней в ту же жестокую игру, в которую когда-то играл с котом. Ведь и она тоже подходила к дивану с мыслью о том, как она удовлетворит сейчас свой аппетит, и она, как когда-то кот, всей своей фигурой излучала этот аппетит — такой естественный и такой здоровый. И вот сейчас я начну с ней ту же игру, но на этот раз ясно понимая, зачем я это делаю: посредством жестокости я хотел восстановить для себя разрушенные скукой связи с окружающим миром.

Чечилия тем временем подошла к окну, задернула шторы и направилась назад к дивану. На ее лице, только что выражавшем смиренную услужливость служанки, ко­торая, даже голая, чувствует себя обязанной выполнить приказ хозяина, снова появилось то сложное, торже­ственное и напряженное выражение, которое предваряло любовный ритуал. Все так же на цыпочках она обогнула мольберт, прошла через всю комнату, приблизилась к дивану и уже сделала движение, чтобы на него подняться. Но я остановил ее:

— Прости, — сказал я, — я не могу заниматься любо­вью при открытых дверях. Пожалуйста, закрой дверь в ванную.

— Какой ты нудный, — пробормотала она. Однако, как и прежде послушно, снова направилась через всю комнату к ванной. В полутьме я видел ее удаляющуюся от меня легкую фигурку с пышной каштановой гривой и худым торсом подростка; ниже тонкой талии явственно обозначались бледные выпуклости ягодиц. Послушно закрыв дверь, она повернула назад, чем-то похожая на привидение в темноте, которая делала ее глаза темнее и больше, груди смуглее и тяжелее, треугольник лобка глуб­же и чернее. На этот раз я остановил ее не тогда, когда она заносила на диван ногу, а когда, запыхавшись, она уже укладывалась рядом со мной.

— Ради Бога, извини, но не будешь ли ты так добра выключить телефон? Вчера он позвонил в самом разгаре. Разумеется, я не стал брать трубку, но он испортил мне все удовольствие.

Она посмотрела на меня и, сказав вполголоса, почти безо всякого выражения, во всяком случае, без упрека: «Это будет уже в третий раз», — поднялась и пошла вы­ключать телефон, стоявший на столе в центре комнаты, и против света ясно обозначился ее профиль. Затем она опять направилась к дивану, с лицом, которое в третий раз настроилось на ритуальное ожидание. Я подождал, чтобы она подошла поближе, и воскликнул с деланной наивностью:

— Какой же я рассеянный! Чечилия, дорогая, сделай мне еще одно одолжение: поди принеси с подоконника сигареты… Ты знаешь, сразу после я люблю закурить… Очень тебя прошу.

Ничего не сказав, она бросила на меня изумленный взгляд, но повиновалась и в четвертый раз: вот она идет к окну, чтобы взять сигареты, вот возвращается, готовая отдаться и только этого и ожидая.

—– Держи свои сигареты, — сказала она шутливо, швы­ряя пачку прямо мне в лицо и делая вид, что сейчас и сама на меня набросится.

Но я опять ее остановил:

— А спички?

— Уфф! — Еще одно путешествие по комнате, все так же на цыпочках, но, когда она возвращалась, ритуальное выражение на ее лице словно бы подернулось тенью со­мнения и обиды. Она бросила мне в лицо спички, как до этого сигареты, но вместо того, чтобы улечься рядом, остановилась, не доходя до дивана, и сказала:

— Скажи сразу, пока я не легла, что тебе еще нужно.

— Ах да, — придумал я, — мне нужно, чтобы ты по­шла на кухню и закрыла газовый кран: по-моему, я оста­вил его открытым.