Скука

Моравиа Альберто

— На хитрость?

— Да. Как-то раз я пригласила Элизу позавтракать со мной и выбрала тот час, когда, я знала, она должна была идти к Балестриери. Я сказала ей, что он звонил и просил в этот день не приходить, потому что был занят, а сама пошла к нему.

— И как Балестриери отнесся к вашей проделке?

— Сначала хотел меня выгнать. Потом стал любезнее.

— И вы прямо в этот день занялись любовью?

Она снова покраснела, как и раньше, пятнами, и мол­ча кивнула.

— Ну а Элиза?

— Элиза так и не узнала, что в тот день я пошла к Балестриери вместо нее. А некоторое время спустя они разошлись.

— Вы по-прежнему с ней дружите?

— Нет, мы даже не встречаемся.

Возникла пауза. Я понимал, что устраиваю ей почти полицейский допрос, которому она, впрочем, охотно подчинялась, и спросил себя, что же я на самом-то деле хочу выяснить? Ведь ясно же, что меня интересовали не сами факты, а то, что за ними стояло, их сущность, их первопричина. В чем они состояли? И я резко спросил:

— А почему вы влюбились в Балестриери?

— То есть как это почему?

— Я имею в виду — почему именно в Балестриери, старика, который годился в отцы вашему отцу?

— Какие могут быть причины, когда влюбляешься? Влюбляешься, и все.

— Ну, положим, причины есть всегда и на все.

Она взглянула на меня, и, странная вещь, мне пока­залось, что сейчас она сидит ко мне гораздо ближе, чем раньше. Или то была оптическая иллюзия, возникшая оттого, что в результате допроса она стала мне ближе и понятней? Наконец она сказала почти шепотом, накло­нившись вперед и пристально на меня глядя:

— Я испытывала к нему сильное влечение.

— Влечение какого рода?

Она ничего не сказала, только посмотрела на меня. Но я настаивал:

— Так какого рода?

— Ну, если хотите, пожалуйста, я могу сказать. Бале­стриери был чем-то похож на моего отца, а я, когда была маленькая, испытывала к отцу настоящую страсть.

— Страсть?

— Да, он даже снился мне по ночам.

— Итак, вы влюбились в Балестриери, потому что он был чем-то похож на вашего отца?

— Да, и потому тоже.

Снова наступила пауза, потом я спросил:

— А почему, вы думаете, Балестриери поначалу не хотел о вас и слышать?

— Я уже сказала: я ему не нравилась.

— «Не нравилась» — это ничего не объясняет. Мо­гут быть тысячи причин, по которым кто-то нам не нравится.

— Наверное, были и причины, но я их не знаю.

— Но кое о чем вы могли бы догадаться. Как вы дума­ете, может быть, Балестриери не хотел иметь с вами дела, потому что, по его мнению, вы были для него слишком молоды?

— Нет, дело не в этом.

— А может быть, он испытывал к вам то же чувство, что вы к нему — то есть вы казались ему дочерью?

— Не думаю, если бы это было так, он бы сказал.

На некоторое время я замолчал, старательно обдумы­вая услышанное. Теперь мне было уже ясно, что я рас­спрашиваю девушку о Балестриери для того, чтобы по­нять кое-что про себя самого: ведь я тоже до сих пор отвергал все ее попытки к сближению, и мне тоже каза­лось, что она в меня влюблена.

— А вы не думаете, — сказал я наконец, — что Балес­триери просто боялся познакомиться с вами ближе?

— Боялся? Почему он должен был меня бояться?

— Потому что предвидел то, что в действительности потом и произошло: боялся влюбиться. Любовь иногда внушает страх.

— Мне, — сказала она многозначительно, — она стра­ха не внушает.

Но я продолжал упорствовать:

— Вы не ответили на мой вопрос: Балестриери избе­гал вас, потому что боялся?

— Да ничего он не боялся. Да, я еще вспомнила, что потом он как-то мне сказал: «Если бы не та твоя уловка, я бы никогда не поддался — ты мне не нравилась». — По­молчав, она добавила: — Это все, больше я ничего не могу сказать.

Я понял, что, двигаясь в этом направлении, ничего не добьюсь, и подошел к делу с другой стороны:

— Но потом-то он в вас влюбился, так или нет?

— Так.

— И сильно?

— Да, очень сильно.

— А почему?

Я видел, что она наклонилась вперед и внимательно на меня посмотрела. Она и в самом деле сидела сейчас совсем рядом, это не было оптическим обманом — ее колени касались моих. Она сказала:

— Откуда я знаю.

— Но разве он не говорил вам о своей любви?

— Говорил.

— И что он говорил?

Судя по всему, она задумалась над моим вопросом, но при этом почему-то так резко качнулась в мою сторону, что я испугался, что она на меня сейчас просто рухнет. Из-за полотенца, в которое ее тело было погружено, как в футляр, она казалась мне чем-то вроде до краев напол­ненного сосуда, который, накреняясь, словно бы предо­ставляет мне возможность из него зачерпнуть. В конце концов она сказала:

— Я не помню, что он говорил. Помню только, что делал.

— И что же он делал?

— Ну например, плакал.

— Плакал?

— Да, обхватывал вдруг голову руками и начинал плакать.

Я представил себе Балестриери, каким я его всегда видел: да, конечно, старый, седой, но еще такой крепкий, широкоплечий, твердо стоящий на ногах, с лицом, кото­рое всегда пылало от кипящих в нем жизненных сил, и спросил в совершеннейшем смятении:

— Почему же он плакал?

— Не знаю.

— Он не говорил вам, почему плачет?

— Нет, говорил только, что плачет из-за меня.