Скука

Моравиа Альберто

— Неужели для этого наброска позировали вы?

В свою очередь, она удивилась моему изумлению:

— Да, а что? Вам не нравится, как он меня нарисовал?

— Я не знаю, нравится мне это или не нравится, но вы здесь на себя не похожи.

— Но тут нет лица, лицо он всегда рисовал в послед­нюю очередь, а без лица как можно сказать, похожа или не похожа?

— Я хочу сказать, что это тело не похоже на ваше.

— Вы думаете? Но на самом деле я именно такая.

Я чувствовал, как бессмысленно и фальшиво звучит эта якобы серьезная дискуссия в связи с подобным на­броском и вдобавок еще и с проблемой сходства. И хотя мне было стыдно за то, что я как бы шел навстречу воз­никшему между нами молчаливому сговору, который мне следовало бы отвергнуть, я все-таки не удержался и вос­кликнул:

— Ну нет, это невозможно, я не могу этому пове­рить!

— В самом деле? — сказала она. — И все-таки я имен­но такая.

Положив сверток на стол, она подошла к мольберту, некоторое время разглядывала холст, потом обернулась:

— Может быть, тут и есть небольшое преувеличение, но в основном все правильно.

Не знаю почему, но, увидев ее рядом с мольбертом, я вспомнил свой дневной сон. И спросил просто так, что­бы что-нибудь сказать:

— Балестриери сделал с вас только этот портрет или есть и другие картины?

— Ну что вы, он рисовал меня множество раз. — Она подняла глаза к полотнам, развешанным на сте­нах, и, показывая то на одно, то на другое, стала пере­числять: — Вот это я, и там я, и вон там наверху, и еще там. — И, словно подбивая итог, заключила: — Он ри­совал меня, не переставая. Он заставлял меня позиро­вать часами.

Внезапно мне почему-то захотелось сказать о Балест­риери что-нибудь дурное: может быть, таким путем я на­деялся добиться от нее более личной, более выразитель­ной интонации. И я сказал очень резко:

— Столько трудов ради такого ничтожного резуль­тата.

— Почему вы так говорите?

— Да потому, что Балестриери был очень плохой ху­дожник, можно сказать, вообще не художник.

Она никак на это не реагировала, сказала только:

— Я ничего не понимаю в живописи.

Но я упорствовал:

— В сущности, Балестриери был просто мужчиной, которому очень нравятся женщины.

С этим она охотно согласилась:

— Да, это правда.

Она взяла со стола свой сверток и посмотрела на меня вопросительно, как бы говоря: «Я ведь сейчас уйду, поче­му ты не делаешь ничего, чтобы меня задержать?» И тут я сказал с внезапной ласковостью в голосе, ласковостью, которая удивила меня самого, потому что ничего подоб­ного я не хотел и не ожидал:

— А может быть, зайдем на минутку в мою студию?

Я видел, как она загорелась внезапной простодушной надеждой:

— Вы хотите, чтобы я вам позировала?

Я растерялся. В мои намерения не входило ее обма­нывать, но она вдруг сама предложила мне обман, кото­рый унижал меня вдвойне: и потому, что это был обман, и потому, что это был худший из обманов, к которому я мог прибегнуть, — художник приглашает к себе в студию красивую девушку под предлогом, что хочет ее писать, одним словом, обман, достойный Балестриери. И потому я раздраженно заметил:

— А что, Балестриери тоже первый раз пригласил вас к себе под предлогом, что он хочет написать ваш портрет?

Она серьезно сказала:

— Нет, я стала ходить к нему, чтобы брать уроки ри­сования. Потом он действительно захотел меня рисовать, но это позже.

Итак, для нее обман с позированием был не обманом, а вполне серьезным предложением. Она даже добавила:

— Сейчас у меня как раз есть время. Если хотите, я могу попозировать вам до ужина.

Я подумал, нужно ли объяснять ей, что я бросил ри­совать и что даже в ту пору, когда еще рисовал, никогда не писал фигуративных картин. Но тогда, размышлял я, мне придется искать другой предлог, чтобы пригласить ее к себе, так как, судя по всему, предлог ей требовался. Тем более стоило принять этот, с позированием. И я про­изнес беспечно, ничего особенно не уточняя:

— Хорошо, пойдем ко мне.

— Я и для Балестриери всегда позировала в эти часы, — сообщила она с довольным видом, испытывая явное об­легчение, и взяла со стола свой сверток. — Он всегда ра­ботал с четырех до семи.

— А по утрам?

— И по утрам тоже, с десяти до часу.

Мы направились к двери. Я понимал, что она в послед­ний раз видит студию, где прошла значительная часть ее жизни, и полагал, что простая жалость к умершему заста­вит ее что-нибудь сказать или по крайней мере на проща­нье оглядеться вокруг. Но она ограничилась тем, что спросила, бросив взгляд на стены:

— А сейчас, когда он умер, что будет с этими карти­нами?

Я ответил по-прежнему резко:

— Может быть, попытаются их продать. Потом, когда увидят, что никому они не нужны, свалят где-нибудь в подвале.

— В подвале?

— Да, в подвале.

— Но у него есть жена, с которой он был в разводе. Картины перейдут к ней.

— А уж она тем более их выбросит.

Она ничего на это не сказала, всем своим видом вы­ражая безучастную сдержанность. И, глядя на то, как идет она с огромным свертком под мышкой впереди меня — словно бы принужденно и сопротивляясь, а на самом деле решительно и твердо, — я подумал, что она похожа на человека, который переезжает с одной кварти­ры на другую. Да, она меняла студию Балестриери на мою — вот в чем было дело. Догнав ее, я распахнул перед ней дверь со словами:

— Как видите, моя студия совсем не похожа на сту­дию Балестриери.

Она не ответила, так что можно было подумать, что она как раз не видит никакой разницы между моей студи­ей и студией своего старого любовника. Она просто по­дошла к столу, положила на него сверток и, обернувшись ко мне, спросила:

— Где здесь ванная?

— Вон та дверь.

Она направилась к ванной комнате и исчезла за две­рью. Я подошел к дивану и поправил подушки, на кото­рых недавно спал; потом принялся собирать бесчислен­ные окурки, которые бросал прямо на пол. Делая все это, я продолжал думать о девушке и пытался понять, нравит­ся ли она мне, действительно ли мне хочется заняться с ней тем, чего она от меня ожидала, и вдруг понял, что не испытываю ни малейшего желания. И тогда я сказал себе, что расспрошу ее о Балестриери и об их отношениях, которые меня почему-то интересовали, а потом отошлю.

Я был так спокоен и так уверен в своем спокойствии, что совершенно забыл о предлоге, подсказанном мне де­вушкой и мною неосмотрительно принятом, — о рисова­нии. И потому был прямо-таки изумлен, когда дверь ван­ной комнаты отворилась и девушка появилась на пороге. Она была голой, совершенно голой, и шла на цыпочках, прижимая к груди полотенце. При виде ее у меня сразу же мелькнула мысль, что Балестриери не преувеличивал, когда изображал ее с теми пышными формами, в кото­рые я не мог поверить. У нее действительно были велико­лепные груди, смуглые и крепкие, которые совершенно не соотносились с торсом, худеньким и хрупким, как у подростка, и существовали словно бы отдельно от него. И талия была тоже как у юной девушки, неправдоподоб­но тоненькая и гибкая, но бедра, плотные и крепкие, выглядели такими же зрелыми, как груди. Она шла, вы­ставив вперед грудь и подобрав живот, с какой-то даже алчностью глядя на мольберт, который стоял у окна; по­дойдя к нему, она, не оборачиваясь, спросила своим ли­шенным всякого выражения голосом, сухо и коротко: