Скунскамера

Аствацатуров Андрей Алексеевич

Помню однажды, когда мы с мамой очередной раз пришли в гастроном, этот хлебный дядька вдруг встрепенулся и резко крикнул старухе в зеленом пальто с драным воротником:

— Чего ты все мнешь и мнешь?! Весь хлеб тут перемяла и перетыкала! Выбирай уже и иди отсюда! Тебя вот так начнут мять и тыкать…

— Пойдем, Андрюша, — потянула меня за рукав мама.

— Да я, милый, уж не откажусь! — радостно откликнулась бабка. Она повернула к нам лицо, покрытое морщинами, родинками, коричневыми пятнами и хитро подмигнула моей маме:

— В мои-то годы? А! Чтоб меня помяли да потыкали..

— Андрей, пойдем, — и мама, взяв меня за руку, решительно

потянула к кассам.

Немного об истории (фрагмент, который желательно пропустить)

Мне с детства говорили, все, кроме моих собственных родителей, воспитатели в детском саду, учителя в школе, дикторы в телевизоре, певцы в радиоприемниках — впиши себя в историю страны. А как это сделать не объясняли. Когда мне было пять лет, я, в очередной раз вернувшись из детского сада, спросил у папы:

— А как себя вписать в историю страны?

— Хватит всякую дурь повторять! — папа так разозлился, что изо всех сил хлопнул газетой, которую он зачем-то свернул, по столу. — Сначала писать и читать научись, башколов.

С годами я научился и читать, и даже писать. Когда в школе у меня появился предмет «История», папа требовал, чтобы я получал по этому предмету только пятерки, что никаких там четверок он не потерпит. И я старательно читал и перечитывал учебники по истории, причем не только советские школьные (эти, говорил папа, для дебилов), а еще и дедушкины, дореволюционные, по которым он занимался в Тенишевском училище. Одновременно меня засадили за исторические романы. А много позже я вместе со всеми стал испытывать угрызения совести и откликаться на призыв жить-не-по-лжи. Теперь все это позади. Я твердо знаю, что не надо мусолить учебники, проверять свою совесть, мерить жизнь по усердию и лености царей, их министров и их любовниц, проливать соленые слезы раскаяния, завязывать и развязывать нити большой истории. Долг писателя — совершенствуясь в славном искусстве лжи, учиться говорить только правду. Жизнь — непрерывная череда обманных метаморфоз, непрекращающегося движения одновременно во все стороны, а не мешок, набитый соломой закономерностей. Ее, жизнь, надлежит заново возделывать, выдумывать, творить. Сложение — вычитание событий, математические умствования так же уместны, как гимнастка Алена в нижней палате российского парламента.

Куда пропала великая империя?

Кто виноват в этой катастрофе?

Злые силы или мы сами?

Мы сами.

Мы сами и злые силы.

Когда случится слом?

Куда подевалось все то, что было?

Куда исчезли расстегайчики, севрюжина, интеллигентные русские лица, мужики при господах, господа при мужиках, земства, бороды, великие политики и хрустящая капустка?

Куда? Куда? Куда?

Неизвестно…

Остается только кудахтать, бормотать под нос да стучать стариковскими костяными пальцами по клавишам, осваивая очередную модель американской пишущей машинки.

По-че-му?

Тук-тук-тук!

По-че-му за-ко-ны пи-шет гим-наст-ка А-ле-на?

Тут много версий, и все подходят.

Ну, начнем с того, что гимнастка Алёна в принципе молодчина. Этого уже хватит, но я все ж таки продолжу. Алена подает хороший пример нашей молодежи. Молодежь курит, пьет, принимает, не побоюсь этого слова, наркотики, ведет нездоровый образ жизни и в результате болеет. А гимнастка Алена ничего такого не делает. Не пьет, не курит, не принимает, не нарушает. А совсем, совсем наоборот, ведет здоровый образ жизни.

Пример

гимнастки Алены говорит нам о том, что ежели будешь пить, курить, не заниматься спортом, то ничего путного из тебя не выйдет. Так и останешься неудачником. А если, наоборот, как Алена — начнешь с самого детства усердно бегать, подпрыгивать, пинать мяч или толкать ядро, то многого добьешься. Тебе дадут медаль и посадят огромной страной управлять. Теперь осталось главное — всего ничего — хорошо себя вести, делать, что говорят, сидеть тихо и не хихикать как набитая дура.

Хотя, может быть, пример гимнастки Алены, ставшей российским законодателем, говорит нам о другом? Может, гимнастка Алина, простите Алена, это проверка? Проверка нашего терпения? Вроде того коня, которого Калигула с собой спать укладывал, а потом посадил среди сенаторов законы утверждать. Может, это испытание абсурдом? Проглотят или нет? А вдруг — проглотят? Тогда можно и пуделя в парламент посадить, и таксу. Римские граждане, кстати, не проглотили. И зря. Если бы проглотили, их дурацкая история закончилась бы лет на двести раньше. А наша — раньше бы началась и уже сейчас подходила бы к своему завершению.

Нет, Калигула явно перестарался, щекоча абсурдом задницы своих сенаторов. За что и поплатился. Какая, в конце концов, разница, почему гимнастка Алена не занимается, чем ей положено, не выдает полотенца и ключи от шкафчиков, а сидит в парламенте и пишет законы? Может, оно и неправильно, но зато так смешнее, художественнее. Эти люди встряхнут нашу жизнь, перепишут историю, облачат ее в какие-нибудь новые слова, отменив старые всем уже надоевшие.

Скунскамера

В дремлющем притихшем Петербурге никогда ничего не меняется. Над головой всегда одни и те же мохнатые тучи и низкое небо. Даже уплотнительная застройка нового тысячелетия не внесла особого оживления. Вот почему нам как воздух нужны новые слова, новые обозначения знакомых вещей. Это понимают в Петербурге все, особенно местные поэты-верлибристы. Без новых слов культура Северной столицы зачахнет и околеет.

Моего приятеля художника Андрея Сикорского как-то раз на Васильевском остановил молодой человек в джинсовой куртке с довольно интеллигентным лицом, которое выражало крайнюю озабоченность.

— Вы не подскажете, где тут у вас эта… камера скунсов?

— Какая камера? — удивился Сикорский.

— Да этих, блин, скунсов. Хожу тут уже полчаса… всех спрашиваю… никто не знает. Мне дружбан… я к нему в гости приехал… сказал: сходи, типа прикольно. Только адрес не назвал… Сказал на Васильевском, поезжай, говорит — там покажут.

— Я не знаю, — растерялся Сикорский. — Даже никогда не слышал про такую.

— Ну елки-зеленые, — расстроился парень. — Ну, там скунсов показывают.

— Скунсов?

— Ну да, скунсов, типа уродов всяких… в банках.

— Так, может, это… Кунсткамера?!

— Точно! — обрадовался парень. — Скунскамера. А я перепутал.

Сикорский объяснил ему, в какую сторону идти, где свернуть, чтобы снова не потеряться, и на всякий случай рассказал, как выглядит «скунскамера». А потом двинулся к станции метро.

Осколки безмолвия

Вокруг моего девятиэтажного дома всегда чисто. Раньше здесь валялись обломки плитки. Она была плохо прилеплена к стенам и постоянно отваливалась. Чаще всего осенью во время проливных дождей. Потом строители приняли меры, и плитка отваливаться перестала.