Скверные истории Пети Камнева

Климонтович Николай Юрьевич

Тамань – мирным контрабандистом. А уж там “Ракетами” и катерами приблизиться к Сухуми. Или добраться до Краснодара или до

Ордженикидзе, вернувшего себе позже славное имя ермоловских времен, а там сидеть на какой-нибудь скале над Военно-грузинской дорогой, как отец Федор, питаясь ворованной колбасой. Нет, нужно

прорываться в Москву, решил Петя. И здесь мы подходим к одному важному моменту, весьма характеризующему моего приятеля. А именно – к Петиным способностям гипнотизера.

Однажды Петя, не помню, по какому случаю, провел со мной на эту тему собеседование. Вот какие примеры из своего опыта он приводил. Когда он еще учился в обычной, не языковой, школе по месту жительства, директор заведения оказался

завзятым шахматистом. И, соответственно, в этой школе все всегда играли в шахматы. Участвуя в общешкольном турнире, пятиклассник Петя обыграл в пух и прах одну подающую шахматные надежды девятиклассницу. Петя сам страшно удивился тому, что такое случилось, а его партнерша, получив мат, покраснела и разрыдалась. Петя рассказывал, что на него будто сошло какое-то наитие. Он вдруг неожиданно для самого себя сконцентрировался, умственно сгруппировался, и нужные ходы стали сами приходить ему в голову, как если бы он читал мысли своей противницы.

В другой раз, в красном уголке, где висели медальные профили основоположников и портрет бровеносца в потемках, как тогда народ именовал своего лидера и партийного вождя Брежнева, а также предвыборный плакат, зовущий на выборы в советы рабочих и крестьян, он играл на бильярде с соседом по дому. Тот тоже был постарше, как и побежденная некогда шахматистка, и над Петей, который долго ждал своей очереди взять кий, всячески подтрунивал. И с Петей произошло нечто подобное тому, что было тогда, за шахматной доской: он стал класть такие шары, которые было не пробить и чемпиону. Наверное, резервы такого рода есть у каждого, заключил Петя, никогда не умевший толком играть ни в бильярд, ни в шахматы, вот только нужно очень захотеть победить, но люди, как правило, страшатся собственных побед.

Еще более поразительный случай произошел с Петей именно в то крымское лето в аэропорту Симферополя. Он, имея при себе только студенческий билет и ни копейки денег, неведомо как убедил командира корабля взять его в кабину пилотов. Несмотря на то, что в те тихие, благословенные имперские времена еще ничего не знали о воздушном терроризме, прокатиться в кабине пилотов из Крыма в Москву все равно было немыслимо. К тому же даже с деньгами в разгар сезона билетов на самолет было не достать. Петя сам затруднялся объяснить, как у него вышел этот фокус. Он помнил только, что не сочинял никаких жалостливых историй, а сказал все, как есть: он бедный студент, деньги кончились, а ему надо успеть к отправке его экспедиции на

Каспий. И что он оставит свой студенческий в залог того, что вернет деньги за билет. Вряд ли сыграл роль последний посул, потому что студенческий билет пилотов не заинтересовал. Но Петю взяли на борт, в полете напоили лимонадом и даже провели для него экскурсию по приборной доске.

В Москве Петя узнал, что из университета он отчислен. Узнал случайно, от сокурсницы. Это, конечно, было неприятное известие, но легкомысленный Петя понадеялся, что отец осенью все как-нибудь уладит. Забегая вперед, скажу, что Камневу-старшему действительно многое удалось уладить: после того как он помог Пете освободиться от армии и спас из узилища, он добился, что сына перевели на заочное отделение, которое тот потом быстренько и закончил. А пока же Петя собрал экспедиционный рюкзак и перед отъездом не преминул написать нежное письмо Татьяне в Омск, а также позвонить по вильнюсскому телефону, получив вежливое приглашение посетить Вильнюс – гостиницу ему закажут. Он пообещал приехать в столицу советской Литвы осенью и отбыл на заработки.

О своих каспийских приключениях Петя, как я уже упомянул, потом написал повесть. Это была лабуда в духе уже отгремевшей к тому времени так называемой молодежной прозы. Одно название чего стоило

– Нет земли подо мной. А ведь к тому времени Петя считал себя уже прожженным парнем. По-видимому, здесь имело место своего рода раздвоение, свойственное не только молодым людям: нигилист и скептик, Петя уже тогда, как мы помним, одной рукой сочинял совершенно непроходные рассказы, что не мешало другой выводить самую расхожую романтическую молодежную прозу. При этом заподозрить Петю в осознанной конъюнктуре было решительно невозможно. Случаются же ерники в быту, на официальной сцене ведущие себя сервильно, причем в обеих ролях они абсолютно искренни. Так или иначе позже эту повестушку отклонили в журнале Юность, уже уставшем к тому времени печатать про мятущихся студентов и выдавшем

Бочкотару, предвестницу гениальной Москва-Петушки. Но Петя тиснул-таки эту вещицу, сочиненную в девятнадцать лет, в своем первом тощем сборничке, вышедшем в издательстве Молодая гвардия

лет через пять. Много позже я прочитал-таки этот опус, хотя Петя не велел этого делать, стыдясь не только самого текста, но и марки издательства. Это была бойкая, но поверхностная вещица, и Елена

Петровна была права, когда острила по поводу такого рода прозы – умный Петя и впрямь выглядел в ней простачком. С наивностью комнатного мальчика он изображал волны и барханы, верблюдов, встреченных им в Каракумах, когда судно пересекло Каспий и зашло в

Красноводск за водой и продуктами. Описывал четырехбальный шторм, при котором многие блевали, а его лишь мутило. Того, что у критиков называется конфликтом характеров, не было и в помине. И мне мало что запомнилось, разве что описание полчища летучих мышей, облепивших верхнюю, крашенную белой краской палубу, когда корабль ночью бросил якорь в устье Куры…

По возвращении осенью Петя получил заработанные деньги, сумел увернуться от объяснений с отцом, который, как мы знаем, еще не ведал об отчислении сына, и сел на Белорусском вокзале в поезд

Москва – Вильнюс. Мяйле встретила его, довела до гостиницы, но в номер подниматься отказалась. Когда они гуляли по городу и Мяйле показывала Пете местные достопримечательности, его приворожила маленькая, красного кирпича, пламенеющей готики церковь Святой Анны.

Впрочем, он не столько глазел по сторонам, сколько приглядывался к своей подруге, обнаружил провинциальную застенчивость и своего рода милую неуклюжесть. У нее оказались ноги – бутылочками, как тогда говорили, и она неустойчиво шла по булыжнику на высоких каблуках.

Даже ее акцент на фоне башни Гедиминаса стал много заметнее.

Знаешь, говорил потом Петя, я не в нее влюбился, а в Литву, вот что…

Несмотря на то, что тот год в жизни Пети был полон приключений, он среди своих забот ухитрился еще несколько раз побывать в Литве. И в глубинке, на хуторах и озерах, и в Каунасе, где с ним отказывались говорить по-русски, и в Паневежисе, где его ограбили в привокзальном ресторане. В каком-то глухом углу, куда он поехал паломником к одному знаменитому на всю страну ксендзу-поляку, проведшему пятнадцать лет в лагерях в Воркуте, его вообще чуть не убили. Петя приобрел русско-литовский разговорник и даже по прошествии трех десятков лет мог при случае сносно произнести лаба диена, аш ижгярча лиетовюс калбос и самое коронное и заветное аш ишгярча трупутя дактиня, последнее означало, что, мол, он, Петя, с охотой выпил бы немного водки.

Конечно, всякий раз, бывая в Литве, Петя виделся с Мяйле, но их отношения оставались, как это ни странно, платоническими. Впрочем, она уже привыкла к Пете, они много смеялись, гуляя по городу, взявшись за руки, ходили по костелам, даже на польскую службу в

Петра и Павла, во время которой украдкой целовались в потемках собора, под темными витражами, перекусывали в караимском кафе слойками с бараниной, по ночам ездили в невиданное тогда в Москве ночное кабаре с канканом, который отплясывали полуобнаженные девицы.