Скворец №17 (рассказы)
Шрифт:
— Брехня все это насчет кольца. Это Ефим Савельич так, для смеху. А ты и уши развесил. Лопух ты, вот ты кто!
Ефим Савельич вскоре уехал в область. Вызвали на совещание. Свои уроки он отдал учительнице биологии Маргарите Ивановне, и Павлик совсем уже стал забывать о случае со скворцом. Ему начинало казаться даже, что скворца и не было вовсе. Однако же мысль о колечке не давала покоя: а вдруг другой какой-нибудь с колечком летает? Чуть не каждый день гонял он теперь на кладбище и в приозерный парк, где на верхушках лип чернели птичьи гнезда. Васька следовал за ним, как тень, караулил внизу, пока тот выпугивал
В школе теперь Павлик нисколько не старался — не гонял за приборами в лабораторию, не следил за порядком в классе, словно дежурный. На переменах швырял малышню на пол, дергал девочек за косы, на уроках затевал с соседями возню или спал. Не изменил он своего поведения и после приезда директора. И однажды от скуки даже затеял трещотку — стал катать ступней граненый карандаш по полу. Треск получился отменный, а кто трещит, поди догадайся. Тем болеё трещал осторожно: потрещит, потрещит, а как только Ефим Савельич оглянется, тут же перестанет. Повернется учитель к доске, Павлик снова потрещит. Весь класс развеселил.
Удивительный все же человек Ефим Савельич — даже на спор рассердить его было трудно. Он и сейчас не рассердился, а только сконфуженно почесал за ухом и попросил:
— Может, наигрались уже, и хватит?
Но Павлик не угомонился — только учитель отвернулся, как он снова прокатился ступней по карандашу. Ефим Савельич покачал головой и усмехнулся.
— Ну что ж, тогда попрошу всех встать из-за парт — и в стороночку…
Все вышли в проход, а Павлик замешкался, пытаясь закатить карандаш под планку, и этого было вполне достаточно.
Ефим Савельич взял у него карандаш, осмотрел его и сунул к себе в боковой карман.
— На вот тебе мой — бесшумный. Можешь теперь катать, сколько захочешь…
И под смех всего класса дал ему круглый карандаш и продолжал объяснение как ни в чем не бывало.
После уроков ребята остались на пионерский сбор. Пришел и Ефим Савельич. После того как обсудили успеваемость и утвердили план работы на лето (в школе впервые открылся пионерский лагерь), слова попросил Ефим Савельич. Он вышел к доске, достал из кармана конверт и нацепил на нос очки.
— Тут, ребята, в область переслали письмо из Сиднея. Я переписал его. Где находится Сидней, кто знает?
— В Швеции!
— Во Франции!
— В Англии!
— В Австралии, — неуверенно сказал кто-то.
— Правильно, в Австралии…
— А что за письмо такое?
— А вот послушайте-ка, — Ефим Савельич пробежал сперва листок глазами, а потом стал читать: — «Каждому, кто сообщит о судьбе закольцованного скворца с номерами от 1 до 20, о его местопребывании, о времени прилета, количестве яичек, времени выведения птенцов и условиях гнездования, будет выслан альбом птиц Австралии и почетный значок общества по охране природы». Подпись: профессор Эллиот.
В классе поднялся страшный шум. Все повскакали с мест. А Васька прямо-таки оцепенел от удивления: лицо его вытянулось, глаза полезли на лоб. Павлик как встал, так и забыл сесть — все смотрел на Ефима Савельича. Учитель призвал класс к порядку, ребята сели, продолжая спорить, потому что никто не знал, что означает письмо, и многие подумали, что надо тут же пойти ловить скворцов.
— Садись, Зарубин, — кивнул Ефим Савельич и, когда
— Где? — загалдели ребята. — Не может быть!..
— Почему не может быть? Скворец поселился на кладбище, отложил несколько яиц, но вот кому-то не понравилось, что он там живет, выгнал его из гнезда…
Ребята стали переглядываться. Некоторые втянули головы в плечи. Установилась тягостная тишина. Все ждали, что учитель назовет разорителя птичьих гнезд.
— Кто разорил гнездо, тот сам знает. Я хотел только сказать, что скворца мне удалось все-таки спасти…
— А где он, где?
— Скворец уже улетел. Пожил у меня в баньке несколько дней и улетел.
— А кому же альбом тогда и значок?
— А это я и сам не знаю…
Ребята опять зашумели. Учитель задумчиво посмотрел на них.
— А может, так поступим, — сказал он. — Объявим конкурс на лучшеё сочинение: мои летние наблюдения за жизнью птиц? Победителю и вручим. А письмо доктору Эллиоту я уже написал.
На том порешили.
После обеда Павлик пришел на кладбище. Для чего? Он и сам не объяснил бы это. Просто захотелось посмотреть на березу с дуплянкой, из которой он когда-то вышвырнул скворца. А вдруг скворец вернулся? Но нет, не было его. Не вернулся. Павлик вспомнил, как скворец кричал, трепыхая крыльями, пытаясь отогнать его от дуплянки, и нехорошо ему стало, и поплелся он домой.
Дома Павлик забрался на чердак и долго смотрел па ящик с опилками, где лежали яички — зеленые, голубые, крапчатые: скворцы, галки, сороки, дятлы, синицы, которые могли бы появиться на свет, петь и летать, если бы Павлик не уничтожил их ещё до рождения. Он подсел к чердачному окошку и раздумался. В старом тополе, лежавшем ветками прямо па крыше, шумели птенцы. Солнце билось в шелестящей листве, уже затканной первым белым пушком. Ветерок приносил сюда запахи расцветающих лугов, свежесть озерной воды. Темные липовые аллеи парка возле старой, разрушенной церкви, кочки с длинными хохолками травы, болотные оконца с поблескивающей в них талой, ещё снеговой водой, молодые лягушки, жучки, мошки, первые бабочки — все это жило и дышало радостью весны. Но вот птенцы — те, что лежали сейчас перед Павликом грудой пустотелых яичек, большая стая птенцов, — никогда не увидят солнца и лета.
Павлик слез с чердака, без всякой цели бродил за огородами и не заметил, как очутился возле дома Истратовых. Он прошел через сад и задержался возле баньки, где, по словам Ефима Савельича, несколько дней жил скворец — тот самый, с номером. Он открыл дверь, прошел в предбанник и в каменку. Пахнуло мылом и холодным дымом. Черные, закопченные камни источали сырость и мрак. Сквозь отверстие в углу виднелся кусочек голубого неба. Шелестели листья на ветру. На черной корявой доске шевелился золотой кружок света, и в нем поблескивало сломанное блюдце с водой. Скворца не было. Только серое перышко прилипло к доске. Павлик оглядел темные, задымленные углы — так, на всякий случай, но и там никого. И тогда он подумал, что никуда скворец не улетел, а давно уже, наверно, умер, и Ефим Савельич просто выдумал про то, что он улетел. Не мог он улететь никуда, помятый, больной, с лапкой, хрустнувшей под его, Павлика, пальцами.