Скворец №17 (рассказы)
Шрифт:
Сойка сидела, пока он высказывал ей какие-то свои тактические соображения, и упорно смотрела на нейлоновую куртку с пятнышком па рукаве. Она потянулась к куртке, взялась её рассматривать.
— Я попробую вывести…
— Ничего у тебя не выйдет… А впрочем, валяй…
Сойка сложила куртку и встала, чтобы уйти.
— Посиди ещё немного…
— Ну давай тогда хоть покормлю тебя, тебе же трудно самому…
— Мне-то что! Вот Григория Александровича разобрали на части, а потом клепали и сваривали, так он два месяца жил, как чурбан, пил, ел, а ничего не понимал. Не видела его шрамы? У него под лопаткой ямка, прямо кошелек. Это, знаешь, когда с ним случилось? Уже в конце войны, он из
Сойка присела па краешек постели, подбила одеяло и стала терпеливо слушать брата…
ЗОЛОТОЕ КОЛЕЧКО
Когда младших уже пора было укладывать спать, па Федьку налетела воспитательница Клара Сергеевна. Она стала крутить его в разные стороны и ахать.
— А я только и слышу: Шпаликов, Шпаликов! Вырос, говорят, красивый такой, девочки заглядываются на него. Не загордился ли? Дай рассмотреть-то тебя! И вправду. На улице не узнала бы! А курточка на тебе — ай-яй-яй! Прямо-таки жених! Уже и бреешься небось?
Федя улыбался. Им, женщинам, виднее. Может, и вправду красивый, кто его знает. Кончилось тем, что воспитательница упросила Федю уложить малышей и подежурить до отбоя, а сама сбежала домой — семья, детишки, скотина. Сбежала, оставив на Федю малышей, которые только и ждали, когда она уйдет, — тут же налетели на Шпаликова, стали прыгать на него, как на коня, виснуть, обнимать его за ноги, норовя дотянуться до лица, чтобы пощекотаться губами и носом. Федька кряхтел, отдувался, поднимая то одного, то другого, возил их по комнате целой связкой, а потом кукарекающих, лающих и мяукающих сил разносить по кроватям, а они снова вскакивали и снова бросались на него. Редкое это удовольствие для детдомовцев, чтобы тебя на руках снесли и уложили в кровать. Федька Шпаликов, ныне учащийся ПТУ, был для них вроде старшего брата, почти как отец, и не было у него других братьев и сестер, кроме детдомовских. Натискав ребятишек своих, надышавшись их дыханием, он долго ещё сидел у постели Никитки Пучкова, тихого, радостного малыша с щербатыми зубками. Федька помнил его ещё совсем маленьким, когда его только привезли из дошкольного детского дома, сильно жалел его, потому что тот больше других страдал от детской слабости. Прежде чем погасить свет, Федька раздобыл клеенку, подложил её под простынку, и Никитка лежал, лыбясь во весь свой кривозубенький рот, держа за руку Федю. Так и заснул, не отдавая руки.
Когда все, один за одним, заснули, Федя, закрыл двери, вышел на цыпочках во двор, посмотрел на черное в звездах небо, покурил и обошел дом с другой стороны. Он заглянул в окно гладилки, отворил его и бесшумно опрокинулся вниз. Оля Силаева ойкнула и отпрянула от стола.
— Ой, Федя, напугал ты меня! Как разбойник какой!
— Тшшш, — Федя приложил палец к губам, закрыл окно, задвинул шпингалет.
Оля снова навалилась на утюг. Стопка отутюженного белья лежала рядом, Федя заметил в ней свою майку с эмблемой спортивного общества «Трудовые резервы». Он присел возле стола, выложил пачку сигарет, зажигалку и зевнул, потягиваясь. Оля Сипаева покачала головой.
— Ой, не нравится мне, Федя, что ты куришь. Как же ты занимаешься штангой? Я ведь маечку твою понюхала — бог ты мой, от неё табачищем разит! И зачем ты мне нужен прокуренный весь? Смотри у меня!
— Ладно! Это я так, дымлю для виду больше, — оправдывался Феди. — В себя глубоко не вдыхаю. На кой
— Убери, чтобы глаза мои не видели!
Оля запихнула сигареты и зажигалку в карманы куртки, открыла аптечный ящик на стене и достала оттуда кружку молока и ломоть белого хлеба.
— На-ка, ноешь, это я тебе парного принесла. И хлебушек прямо из пекарни.
Пока Оля наглаживала белье, Федька уминал угощение и жаловался, что кто-то сорвал с голубятни косяк, который он наварил в прошлом году. Оля сказала, что это шкодит, наверно, Филька Кривой из деревни, он давно уже сманивает детдомовских голубей, но разве за ним уследить? Федька сказал, что он этого дела не оставит, пока не дознается точно, на что Оля посмеялась: головушка ты беспокойная, все-то тебя касается. Тогда Федька остыл, и между ними пошла мирная беседа о всяких личных делах. И, между прочим, сказал он, что видел и универмаге подходящую кофточку, так не купить ли, а то её кофтенка совсем худая стала. Оля сильно покраснела от радости, да от смущения набросилась на Федьку, этак быстро денежки в трубу вылетят, ничего, в этой ещё походить можно, ты уж лучше о себе подумай, костюм тебе справить надо, не век же в курточке ходить, а Федя слушал её и думал: у других девчонок эвон какие джерси, а Оля-то чем хуже? От беспокойных этих разговоров сильно захотелось закурить. Федька нашарил сигареты, вытащил и посмотрел на Олю: как она?
— Ну ладно, — разрешила Оля, — выкуришь одну, только фортку открой, чтобы проветрить. Сразу-то. трудно отвыкать…
Оля все перегладила, села напротив отдохнуть, развязала бантики, распустила волосы, и до Феди дошел их сухой, теплый, нежный запах. От Олиных волос, закрывших её узкие плечи, будто солнце ударило в глаза. И подумал он: нет, нельзя ей такой ходить с распущенными волосами, без косы и бантиков. Если она распустит волосы и будет ходить, разметав их по плечам, то что же это будет? А то и будет, что никто ничего делать не станет, только и будут глазеть на Олю.
— Ты, это самое… па людях пе вздумай так ходить, — сказал он и почувствовал тревожный холодок в душе: как же она здесь без него, пока он учится в ПТУ, как же это она ходит, и никто не догадается, какая она? Неужто никто из хлопцев не замечает ее? И смутной затомился тоской — это же сколько ждать, ведь ей ещё девятый и десятый кончать. Писем он писать не любил и на каждые её пять писем отвечал одним — кратко, самую суть, без антимоний. Никогда раньше не думал, а теперь подумал: вдруг не станет ждать? Затянулся от волнения глубоко, выдохнул дым.
— А это самое… колечко-то не потеряла?
— С чего это я стану терять?
Оля нырнула под стол, повозилась внизу, вынырнула и протянула руку. На безымянном пальце вспыхнуло колечко — знак! И хотя колечко было только позолоченное, оно сияло ярко и вечно, потому что было знаком их верной и вечной дружбы, начавшейся много-много лет назад, когда они были ещё маленькими, совсем маленькими, чуть не с детдомовской колыбели.
— А твое-то где? С тобой?
Федька хмыкнул, полез в задний карман брюк, пошарил, улыбаясь, поднял брови, задержал дыхание и заморгал, заливаясь жаром.
— Да я его, видать, в старых брюках оставил… в ПТУ. Там, значит, и оставил. Точно. Оставил. Не пропадет. Брюки в чемоданчике — верное дело, сдал в камеру хранения…
Однако говорил он неуверенно, без убеждения, и Оля что-то уловила в его голосе, спрятала свое колечко и долго смотрела в Федины глаза: неужели забыл? А ведь уговаривались: с колечком никогда не расставаться! И в Фединых глазах ей почудилась ухмылочка: то ли от несерьезности к уговору на всю жизнь, то ли от досады на свою память. А вдруг раздумал? И она сразу все поняла. Упала на стол и заплакала.