Сквозь ночь
Шрифт:
Встают друзья-художники рано. Солнце еще только готовится растопить висящую в небе льдинку, а они уже сидят на новом месте и пишут. Павел Степаныч неторопливо кладет мазки, время от времени откидываясь и удовлетворенно щурясь. А Герасим Николаевич морщится, кряхтит, мнет щеки пальцами и сыплет в палитру пепел.
1962
СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Однажды Юрка
— Слушай, — сказал он, войдя не раздевшись и здорово наследив на полу. — Слушай, ты меня извини, брат, никак раньше не смог…
Он порылся, отдуваясь, в карманах, вытащил грязный носовой платок, два карандашных огрызка, пуговицу, а затем скомканную пачку денег.
— Спасибо, Юра, — сказал я, не сразу сообразив, в чем дело (утром, повстречав его, я обмолвился, что мне позарез нужны пятьсот рублей), — спасибо, но, знаешь, нужда миновала, я уже добыл…
— Да? — рассеянно проговорил он. — Ну что ж…
Сунув деньги обратно в карман, он собрался уходить.
— Посидел бы, — сказал я ради приличия.
— Да нет, поздно уж, — пробормотал он, сбрасывая пальто и мятую шляпу на стул.
Через некоторое время жена, незаметно пожав плечами, отправилась на кухню ставить чай. Юрка сидел на тахте, посыпая ее табачным пеплом, кашляя и разглагольствуя о том о сем. Потом он стал требовать, чтобы я показал ему свои последние работы, а около часу ночи вдруг заявил, что не мешало бы выпить.
— Поздно уж, Юрочка, — сказала жена. — Где ее сейчас возьмешь…
— На вокзале, — пояснил он, натягивая пальто. — У вас закуска найдется, Анюта? Ну, лук, огурец какой-нибудь завалящий?..
Ушел он чуть ли не на рассвете. Открывая настежь форточку и балконную дверь, жена проговорила:
— Хороший ведь, в сущности, человек, но странный какой-то, не правда ли?..
Так, впрочем, говорили о нем все, включая и тех, кто неделями, а то и месяцами живал у него дома.
Не знаю, право, откуда брались эти люди, но в доме у него всегда было полно каких-то тетушек, земляков, троюродных племянниц, приехавших поступать в институт, фронтовых товарищей с хорошим аппетитом и просто каких-то молчаливых людей, сидящих по углам, листая журналы.
В коридоре у его дверей висели на гвоздях три алюминиевые складные кровати, под ними стояла продавленная «дачка», но и этого временами бывало недостаточно. Придя к нему как-то летом с утра (если можно назвать утром время, близящееся к полудню), я еле пробрался, перешагивая через спящих, во вторую комнату.
— Ну и ну… — сказал я, пробравшись и прикрыв за собой дверь. — Как вы только живете!..
Тоня, жена Юрочки, молча пожала плечами. Сам он сидел у мольберта в трусах и лопнувшей на спине майке и писал букет жасмина.
— Вот поглядите на него, — сказала Тоня, — ему через неделю картину сдавать, две отсрочки брал уже.
— Жасмин отцветает, Тося, отцветает жасмин ведь, — пробормотал он, откидываясь назад и щурясь. — Дайте-ка спичку…
Пососав промокший окурок и выбросив его в немецкую каску, служившую ему пепельницей, он занял у меня полсотни, натянул штаны и побежал покупать чего-нибудь на завтрак для отоспавшейся наконец оравы.
— Сейчас я вам расскажу историю, — сказала, пользуясь его отсутствием, Тоня. — Вчера он привел парикмахера стричь Зорьку.
Зорька была куцая собака Сидорчуков, грязно-серо-лохматая и с бородой. Услышав свое имя, она вылезла из-под стола и встряхнулась. Туловище ее было теперь гладко острижено, остались только лохмы вокруг глаз и сосульчатая борода.
— Привел парикмахера, — горестно промолвила Тоня, — выпил с ним по дороге пива и отдал за стрижку последние тридцать пять рублей. Ну не странный ли человек, скажите?
— Видал? — кивнул на собаку Юрка, вернувшись с торчащими из карманов кульками. — Еле уговорил мастера на дом пойти! Теперь ей, по крайней мере, не будет жарко.
Развернув один из кульков, он Дал Зорьке кусок колбасы.
После завтрака он сказал, дожевывая (поесть он, надо сказать, любил):
— Послушай, имеется для тебя мировая идея!..
Идеи у него были всегда и для всех. Дожевав, он вытащил из кармана карандашный огрызок и живо набросал на клочке бумаги композицию, которую я, по его мнению, мог бы с успехом написать в ближайшее же время.
— А что, плохо, скажешь? — сказал он, набросав.
Сказать этого нельзя было. Юрка, по совести говоря, был чертовски талантлив.
— Хорошо-то хорошо, — сказал я, — но ты-то сам, медведь тебя забодай, долго ты еще будешь идеи раздаривать? Возьмешься ты за ум когда-нибудь? Чем все это кончится, можешь ты сообразить? Я, брат, пришел, чтобы серьезно поговорить с тобой…
— Молчи, — перебил он. — Ты прав. Черт знает что, конечно. Вот те святой крест, честное пионерское. Завтра же принимаюсь за картину. — Прикрыв дверь, он добавил шепотом: — Займи-ка еще сотнягу. Шар в доме абсолютный…
Через день-другой я встретил его на улице со стариком Белогорским, скульптором. Оба были слегка под мухой.
— Так-то ты работаешь? — укоризненно сказал я.
— Бывают такие момэнты… — вмешался старик Белогорский и пошевелил негнущимися пальцами, но больше слов не нашел. Благородные седины печально свисали из-под его круглой черной шляпы. Длинное лицо его было бледно.
— На эту тему молчи, — сказал мне Юрка. — У человека неприятности, ему забраковали скульптуру, и я должен был с ним выпить.
— Очень хорошо, — сказал я. — Вскоре и у тебя будут неприятности, можешь не сомневаться, и тогда он должен будет выпить с тобой. Такой у вас будет конвейер, я предвижу.