Сквозь ночь
Шрифт:
— Включите радио, Алеша, — сказал он нарочито спокойным голосом.
— А что? — встревоженно спросил Алексей.
— Кажется, война…
В июле конструкторское бюро эвакуировали на восток, но Алексей остался в городе, на заводе. Работы было по горло, подчас он по двое суток не уходил из цеха, а когда попадал на короткое время домой, то не знал, куда себя девать — ходил из угла в угол, смотрел на корешки книг, стирал пыль с предметов, утративших всякий смысл. Казалось странным, что на столе по-прежнему стоят вещи из
И письмо Любы, спрятанное в самом низу среднего ящика вместе с фотографией отца, тоже было письмом из того, другого мира. Изредка он доставал и перечитывал его, и тогда ему становилось невмоготу в четырех стенах. Он стучался к соседями разговаривал с женщинами (из мужчин, живших в квартире, он один остался в тылу). С ним говорили необычно ласково и внимательно, поили несладким чаем, предлагали еду; и он, понимая, что все это делается с неотступными мыслями о мужьях, сыновьях и братьях, чувствовал себя неловко и старался поскорее уйти.
И только на заводе, среди постоянного, неумолкающего шума станков, запахов металла и масла, среди злых, издерганных, требовательных и усталых людей, он успокаивался; а колченогая койка в цеховой конторке, покрытая серым байковым одеялом, казалась ему единственно возможным местом для короткого, но настоящего отдыха.
Здесь, на заводе, он вспоминал о Любе только тогда, когда тревожно выли сирены. Он вспоминал тот последний вечер, но тут же отрывался от воспоминаний и старался думать о том, что в Арктике, хвала богу, нет ни тревог, ни бомбежек. А почему все-таки Арктика — этого он не мог, да уже и не пытался понять.
Так прошли положенные два года, о которых писала Люба. И время сделало свое. Не то чтобы он забыл ее, но вспоминал он уже иначе, хотя, может быть, и чаще, чем прежде, потому что в этих воспоминаниях уже не было прежней боли, а была та все смягчающая грустная умиленность, с какой люди во время войны вспоминали последние предвоенные дни. Уже давно не выли над городом гудки и сирены. Алексей все чаще приходил ночевать домой и перед сном обметал со стола пыль, иногда читал на выбор любимые места из «Войны и мира».
Из цеха его перевели в заводское конструкторское бюро, он получил довольно любопытное задание — полуавтомат для чистовой обработки мотоциклетных поршней. После смертельно надоевших ему снарядных стаканов он набросился на это дело, как голодный на хлеб.
Как-то он зашел к машинисткам за объяснительной запиской, которую отдал переписывать вчера. За машинками сидели две женщины: пожилая, с желтым цветом лица и сердитыми тонкими губами, и молодая, тоже старавшаяся быть сердитой, как и полагается машинистке. Алексей знал, что материал у нее.
Она посмотрела на него исподлобья, сказала «минуточку», постучала по клавишам, дернула раз-другой каретку, вздохнула, взяла со стола нужную пачку, взвесила ее в руке и, неожиданно улыбнувшись, сказала:
— А ведь я вас давно знаю…
— Да ну? — сказал Алексей, принимая шутливый тон и протягивая руку за бумагами.
— Любу помните? — спросила машинистка.
— Любу? — растерянно сказал Алексей. — А вы…
— А мы с ней тогда на карнавале были, — сказала она.
Алексей помолчал, пристально глядя на нее.
— Но пасаран? — сказал он тихо.
— Ага.
Она еще шире улыбнулась. Алексей опустился на стул.
— Да вы материал-то возьмите.
— Да, да… — сказал он, так и не беря бумаг.
Она пожала плечами и положила пачку.
— Да… — продолжал он, потирая лоб и растерянно улыбаясь. — Вот как интересно получилось. Время идет. Очень интересно. Да… А она… она вам пишет?
— Нет, — сказала Наташа.
— Да-а… Все-таки непонятно… Неужели почта совершенно не ходит… А в каком она, собственно, пункте?
— Точно не знаю, — сказала Наташа. — Где-то на Северо-Западном.
— Как на Северо-Западном?
— На Северо-Западном фронте, — повторила Наташа.
— Позвольте… — сказал Алексей. — Не может быть… Здесь какая-то ошибка… Разве она не в Арктике?
— В Арктике? — пожала плечами Наташа. — Нет… У нее на пятый день бомбой брата убило, она добровольцем ушла.
— Вы это точно знаете? — строго спросил Алексей.
Наташа снова пожала плечами и посмотрела вверх, словно бы приглашая потолок в свидетели.
— Та-ак… — сказал Алексей и поднялся. Он взял бумаги, постоял немного, постукивая пачкой по левой руке.
Старшая машинистка перестала печатать и смотрела на него, строго поджав губы. Он повернулся и пошел к двери.
— Если хотите, можно полевую почту узнать, — сказала вслед Наташа. Он остановился. — Мать ее к сестре на Урал эвакуировалась, а соседка тут, за квартирой присматривает, Люба ей, должно быть, пишет.
— Нет, спасибо, — сказал Алексей и вышел.
Вечером того же дня он постучался в дверь, на которой сохранилась бумажка с ее фамилией: «Стучать два раза». Он так и постучал, глядя себе под ноги и пожимая плечами. Открыла худая женщина в халате, с мешочками под глазами и высокомерными тонкими бровями.
— Вам кого? — спросила она.
— Я насчет Любы… — сказал он, сразу узнав хриплый голос.
Через минуту он сидел в маленькой комнатке, увешанной фотографиями. Лидия Иванна брала махорку из кучки, насыпанной на столе, курила, кашляла и рассказывала.
Алексей выслушал все, посидел, наклонив голову и вертя шапку в руках.
— Я хотел бы узнать адрес, если можно… — сказал он, поднимаясь.
Лидия Иванна порылась в ящике и вытащила фронтовой треугольничек.
Дома Алексей походил по комнате, порылся в ящиках, поискал бумагу. Не было ничего, кроме старых выцветших синек, ставших от времени бледно-лиловыми. Не было и чернил. Он налил в чернильницу немного воды и долго размешивал обратным концом ручки, тупо глядя на испачканного медвежонка. Потом отрезал кусок синьки и на чистой стороне написал: