Сквозь ночь
Шрифт:
Он исчез за стеганой дверью и минут через десять появился во дворе, держа в руке путевку и дуя на ходу на непросохшую директорскую подпись.
В автобусе, кроме певицы Славской, сидели уже силовые акробаты братья Чередниченко, скрипач Бенедиктов, жонглер и музыкальный эксцентрик Боб Картер, балетная пара — Лебедева и Крамской, а также пианистка Леденецкая — рыхлая молодая женщина с нездоровым цветом лица и в очках. Мастер художественного слова Павел Крымов прогуливался в стороне, заложив руки за спину.
— Все? — спросил Мышкин, заглянув в путевку и считая глазами
— Менелая Кузьмича еще нет, — сказал младший Чередниченко, кудрявый, светловолосый паренек лет восемнадцати — девятнадцати, с круглым лицом и смешливыми глазами.
— Он заболел, — сказал Мышкин. — Такая история, ангина, что ли… Придется уж вам, Павел Семеныч, вести концерт.
Павел Крымов, не говоря ни слова и не вынимая рук из-за спины, подошел и влез в автобус.
— Ну, Костя, все, поехали, — сказал Мышкин.
Костя, высокий человек лет пятидесяти, с густой проседью и сердитым красным лицом, копавшийся до того в моторе, закрыл капот и, вытирая руки тряпицей, обошел вокруг автобуса, постукивая носком ботинка по скатам.
— С такой резиной… — начал было он.
— Давай, давай, — сказал Мышкин. — Каждый раз одно и то же. И так опаздываем.
Костя пожал плечами, уселся за руль, и маленький автобус медленно выехал со двора, оставив после себя крепкий запах бензиновой гари.
Было около семи. По улицам густо шли машины. Дворники поливали тротуары. Накаленный асфальт дымился и высыхал на глазах. В автобусе было жарко. По шее у скрипача Бенедиктова, одетого в плотный черный костюм с шелковыми лацканами, текли струйки пота. Он чувствовал, как они стекают на спину и грудь, и старался сидеть так, чтобы не измять белую крахмальную манишку. Остальным тоже было жарко. Славская обмахивалась платочком. Братья Чередниченко, Крамской и Боб Картер сняли пиджаки, — они везли в чемоданчиках костюмы для выступления. А пианистка Леденецкая, которую укачивало даже в трамвае, сидела впереди и старалась не смотреть внутрь автобуса.
Один лишь Костя чувствовал себя хорошо в своей добела выцветшей гимнастерке с расстегнутым воротом. Проехав по центру, он свернул на бульвар, обсаженный тополями, и вскоре выехал на шоссе. По сторонам еще тянулись дома, но их становилось все меньше. В открытые окна автобуса ворвался слабый запах сосновой хвои. Промелькнули строящиеся корпуса рабочего поселка, запах хвои усилился, и все высунули головы наружу, чтобы глубже вдохнуть свежий и чистый воздух.
Лес начинался сразу за городом и тянулся далеко, насколько видел глаз, по сторонам маслянистого, до блеска укатанного шоссе. Высокие прямые сосны, серовато-коричневые внизу и медно-оранжевые у вершин, чередовались с густыми посадками темно-зеленого ельника. Актеры дышали вовсю.
— Хороший воздух — это все-таки вещь… — проговорил Мышкин.
Но ему никто не ответил. Никому не хотелось говорить. Хотелось сидеть вот так, высунув голову в окно, дышать, отходить от жары, ни о чем не думать.
Бенедиктов чувствовал, как просыхает тело, — под пиджаком и взмокшей манишкой гулял холодок. Славская перестала обмахиваться и мечтательно смотрела на освещенные предвечерним солнцем вершины деревьев. Навстречу промчались три полуторки, груженные морковью, огурцами и ярко-красными помидорами в решетчатых ящиках. Протарахтел мотоциклист, за спиной которого сидела девушка в голубом платье, с летящими назад рыжими волосами. Промелькнул черно-желтый дорожный указатель «Тульчино — 20 км.». Мышкин наклонился к Косте и спросил:
— Сколько еще?
— До развилки пятнадцать, а там еще по грейдеру километров десять с гаком, — ответил Костя.
Он полез левой рукой в карман гимнастерки за папиросой, — в это время сзади что-то оглушительно выстрелило, сразу же раздался второй выстрел, Костя вцепился обеими руками в баранку, автобус мотнуло вправо, затем влево, Славская вскрикнула: «Ах, боже мой!», а Костя сильно потянул на себя ручной тормоз и сказал:
— Ну вот, доездились…
Он открыл дверцу, вышел из машины, обошел ее вокруг и вернулся.
— С приездом, — сказал он. — Попрошу выйти, мне надо инструмент достать.
Все, кроме Павла Крымова, тихо вышли из автобуса. Позади на шоссе темнела двойная жирная полоса, похожая на латинское «S», а резина на задних колесах безжизненно сплющилась.
— Кошмар, — сказал Мышкин, хватаясь за голову. — Что ж это будет?
— Кошмар, кошмар… — повторил Костя. — Скажите спасибо, что живы остались.
— При чем тут живы, — сказал Мышкин. — Мы же опоздаем!
Костя пожал плечами:
— Говорил я вам, Аполлон Ефимыч, разве с этой резиной можно выезжать, да еще в жару такую. Халтура и больше ничего…
Он влез в автобус, приподнял заднее сиденье и принялся со стуком доставать инструмент. Мышкин нервно прошелся вокруг машины. Бенедиктов вернулся в автобус и вылез, держа на весу футляр со скрипкой. За ним Костя выкатил запасный скат и выбросил на шоссе домкрат, гаечный ключ и еще кое-какие мелочи. Мышкин взглянул на часы и сказал:
— Сколько вам потребуется на эту комедию?
— Если бы один скат, то это быстро, — сказал Костя. — А второго запасного у меня нет. Придется латать.
— Фантасмагория, — сказал Мышкин. — Тысяча и одна ночь. У них же в девять начало!
— Это и думать нечего, — сказал Костя. — Сейчас который?
— Десять минут девятого.
— Ну вот, считайте. Сменить скат — минут пятнадцать, залатать другой — это еще минимум полчаса, вот вам уже сорок пять минут, а ехать?
— Гибель Помпеи! — воскликнул Мышкин. — Вы знаете, что значит сорвать шефский концерт?
— Что ж я вас, на спине повезу, что ли? — спросил Костя. Он вздохнул, взял домкрат и полез под автобус. Мышкин потоптался, взъерошил остатки волос на голове и крикнул:
— Павел Семеныч, что вы там сидите, как на именинах? Уже приехали, можете выходить.
Крымов поднялся и молча вышел из автобуса, брюзгливо глядя себе под ноги. Выйдя, он тотчас заложил руки за спину, ссутулился и отошел в сторону.
— Ну так как же, Аполлон Ефимыч? — вяло спросил Бенедиктов.
— Вы же слышали, — пожал плечами Мышкин. — От этих дел можно получить инфаркт.