Сквозь ночь
Шрифт:
Невдалеке от Ямбола маленький женский монастырь. Не знаю, сколько лет он простоял тут под горой.
Под алтарем когда-то здесь было гайдуцкое скрывалище, белеют человечьи кости, неяркий свет проникает в бойницу, откуда-то издалека доносится глухой шум горной речушки.
Во дворе монастыря тихо журчит чешма. Кудахтает кура. Оранжево-зеленый петух взлетает на камень, кукарекает. В трапезную приносят миску крупных орехов, потемнелый пестик, ставят на скобленый стол кружки, кувшин
— Двадцать три года назад, когда вспыхнувшее в Ямболе восстание потерпело крах, повстанцам оттуда пришлось рассыпаться, скрыться. Трое из них пришли в монастырь. Игуменья отвела их в старое гайдуцкое скрывалище под алтарем. Туда им носили еду, пока они же ушли со своим оружием. Теперь игуменья больна, не поднимается…
— А те трое?
— Не знаю. Говорят, один из них вернулся в Ямбол.
Больше ничего об этом не хотелось бы знать.
У дороги памятник партизанам. Две высокие скрещенные параболы рвутся вверх, прикрывают бронзовых партизана и партизанку.
К памятнику ведут от дороги возвышающиеся гранитные ступени, по сторонам ступеней — мраморные плиты с именами. Люди Габровского округа, здешние, с партизанскими кличками. Много молодых. Матери с сыновьями. Здесь лежат погибшие в сорок третьем — сорок пятом годах.
На голове у него круглая овчинная шапочка, на плечах расшитая замшевая безрукавка, красный широкий пояс вокруг бедер. Шаровары заправлены в невысокие сапоги.
Он пробует свою волынку. Пахнет шкурой козленка. Мундштук инструмента сделан из дерева вишни.
Старик осторожно начинает мелодию.
У молодого музыканта выпуклые глаза, он молчалив. Его щеки небриты, одежда вполне современна. Вот только, пожалуй, черная округлая шляпа с обвисшими полями говорит о прошлом.
Короткими пальцами он перебирает отверстие ковала. Ковал — это нечто вроде флейты.
Другой инструмент, пахнущий козленком и похожий на волынку, называется по-здешнему гайда.
Есть еще два инструмента: скрипочка и барабан. Но, пожалуй, и этих хватит.
Когда началась эта мелодия, когда она закончится?
Друзья сидят у стола и молча думают свое. У стены стоят полки: Иван Вазов, Яворов, Елин-Пелин.
Александр приехал издалека. Он коротко стрижен, выглядит по-городскому. Атанас у себя дома. Он секретарь сельсовета.
Завтра они расстанутся. Александр уедет в свою Софию, Атанас останется здесь. Он наденет свое выцветшее пальто, свой коричневый берет и отправится в сельсовет.
А пока что друзья сидят рядом в своем родном селе.
Село это издавна называется «Овечий источник». Здесь на полпути останавливались пасарджикские купцы со своими овцами. Отсюда гнали свои караваны дальше.
Никто не думал тогда о совпадении
Выходим на заснеженное крыльцо, прощаемся с музыкантами. Внутри приятно растекается тепло согретой ракии.
Утром сияет солнце, остатки снега лежат на крыльце, будто напоминание о приближающейся зиме.
Около десяти лет тому назад напротив N-ского народного окружного Совета копали улицу и наткнулись посредине мостовой на остатки римской бани. Остатки расчистили, бережно прикрыли железобетонными крышками.
Так и остались посреди мостовой под землей тщательно расчищенные термы второго века нашей эры.
Почти обнажена конструкция. Грандиозные тесаные камни сводов. Серый травертин. Климатизация упрятана в стенах. Обнажилась суровая правда. Лишь кое-где куски мраморной облицовки. Пятна красивой лжи.
Быть может, римское зодчество положило начало всесветной беспринципности в архитектуре (я говорю о европейской архитектуре). Впрочем, можно говорить и не об одной архитектуре. Другие искусства со времен римлян показали не меньше примеров лжи, в частности литература.
На поверхности ясно. Проезжают взад-вперед автомобили. Деревья шумят по-осеннему. Листья желтеют. На ступенях окружного совета застыла свадебная пара. Их фотографируют. Вокруг фотографа толпятся родственники. У жениха и невесты застывшие позы.
Все идет своим чередом.
Удивительное дело, лес по-болгарски — гора. Может быть, это потому, что горы здесь издавна сплошь поросли лесом. Здесь чувствуешь, что гребень горы и впрямь похож на гребень. Так было, наверно, и на русских горах, когда рождалось слово.
Дефиле «Фитиния». Вдалеке в лиловом закате виден на вершинах снег. У подножья гор толпятся березки. Горы имеют цвет вяленого табачного листа.
Мелководная, рокочущая на крупных камнях река петляет. На противоположной стороне поезд то ныряет в глубину морщинистых, доходящих до края воды туннелей, то вырывается из мрака на яркий свет.
Чинары, чинары, прозрачный огонь их листьев…
Говорят, что однажды из Мелника была послана телеграмма «самому крупному городу на земле» от самого малого.
Не поручусь за точность, но смысл таков. Кажется, дело касалось города Токио.
Крупных городов найдется немало, а вот маленьких и таких своеобразных, как Мелник, кажется, не найдешь нигде.
Я видел в Болгарии немало городского и деревенского разнообразия. Видел старый, цветистый Пловдив, видел Тырново, густо лепящийся на крутых холмах, видел Плиску, замшелый камень, тяжелые квадры, развалины дворца Крума с тронным залом и апсидой.
Видел Преслав, солнечное холодное утро, проросшие древние руины.