Сквозь ночь
Шрифт:
Видел старый город конца позапрошлого века — Русе и стоящие на побережье элегантные современные отели.
Видел еще немало городов, один на другой не похожих. Разных, очень разных городов и деревень. Но нигде не встречал такого, как город Мелник.
Город Мелник лежит в ущелье. Его дома разбросаны по сторонам. Не найдется и двух одинаковых…
1969
ИЗ ДРЕЗДЕНСКОЙ ТЕТРАДИ
Шофер с трудом ведет машину по извилистым, узким проездам, меж груд битого, обгорелого, хрустящего под колесами щебня. Из-за поворота навстречу вырывается мотоциклист. Поравнявшись с машиной, он резко снижает скорость и, помахав рукой, успевает крикнуть: «Сикстины» в Дрездене нет!..»
И уносится дальше, оглушительно треща, окутанный облаком рыжей кирпичной пыли. Это — капитан Орехов из разведотдела дивизии. Еще неделю тому назад, сидя на обочине дороги, мы примеряли по карте расстояние до Дрездена, говорили о надвигающейся жаре, о предстоящем наступлении и о том, что может при этом произойти с Дрезденской галереей. Капитан был большой любитель живописи и знал в ней толк. Он раздобыл где-то туристский путеводитель по Дрездену и носил его в своей планшетке. Мы восхищались великолепными фотографиями и несколько раз возвращались к тому листу, где был изображен Цвингер — музей-дворец, место, известное всему миру. Заветной мечтой капитана — да и моей — было посмотреть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля. И вот четыре слова: «Сикстины» в Дрездене нет!..»
Расстилаю на коленях крупномасштабную карту города, уточняю маршрут. Через Эльбу по Мариенбрюке и затем налево до Иоганнштрассе, потом Пакгофштрассе…
Но это — всего лишь названия. Перед нами — кирпичные джунгли. Никаких улиц. Ни одного из тех зданий, которыми мы так восхищались, рассматривая путеводитель. Пробираемся по единственному ориентиру: расколотый, искалеченный купол Мариенкирхе угрюмо высится над уничтоженным городом…
Шофер тормозит, и мы вылезаем из машины. Тихо. Только невыключенный мотор негромко ворчит, да еще слышно, как тяжко ухает на юго-западе артиллерия. Перед нами — Цвингер. Вернее, то, что еще недавно было, называлось Цвингером. Трудно поверить своим глазам, но, тем не менее, это именно так. Цвингер разбит.
Четырнадцатого февраля 1945 года, среди бела дня, «летающие крепости» уничтожили его. Девяносто минут подряд, волна за волной, они бомбили Альтштадт — район архитектурных памятников, жилых домов, церквей, дворцов и музеев. Они уничтожили знаменитую Мариенкирхе, разрушили оперный театр, превратили дворец Иоганиеум в груду закопченных камней. Они сожгли Академию художеств, сорвали с пьедестала статую Мартина Лютера, швырнув ее лицом в пепел. Они разбомбили Цвингер — одно из высочайших достижений народного гения.
Зодчий Даниэль Пеппельман, скульптор Балтазар Пермозер и сотни безымянных мастеров оставили человечеству этот изумительный памятник архитектуры стиля барокко, ставший позднее всемирно известным музеем. Более полутора тысяч картин лучших, знаменитейших художников украшали его залы. И вот именно сюда были нацелены разрушительные бомбовые залпы, именно в эту цель летели тяжелые фугаски с «летающих крепостей».
Стоим в оцепенелом молчании. Шофер Сеня Захаров поворачивает ключик, выключает мотор. Щебень печально хрустит под ногами. Проходим сквозь выщербленные, исклеванные осколками ворота центрального входа. Чудом уцелевшие башенные часы с бело-голубым фарфоровым циферблатом показывают половину одиннадцатого. Должно быть, первая бомба остановила их.
«Путти» (Putten). Так назывались скульптурные фигуры детей, украшавшие Цвингер, придававшие ему особую жизнерадостность. Веселым хороводом стояли они на балюстрадах боковых крыльев дворца.
Захаров на ходу наклоняется и поднимает лежащую среди камней кудрявую, улыбающуюся, отсеченную от туловища головку. Это — все, что осталось. Он глядит на нее, хмурится и молча кладет на свободное от щебня место. Я заглядываю в зияющие проломы. Войти страшно, — кажется, что увидишь на стенах клочья обгоревших картин. Но нет. Шаг за шагом обходим огромную территорию Цвингера, карабкаемся по грудам камней, проходим по залам, лишенным крыши, — на уцелевших стенах ни признака картин. Никакого следа. Ни одного кусочка обгоревшей рамы. Ничего.
Усаживаемся на обломках балюстрады, закуриваем.
Кузнецов — солдат-москвич — задумчиво сдвигает на затылок пилотку. Сощурившись, он дует на огонек самокрутки и говорит:
— Похоже, что их здесь и не было. Задача…
Последнее слово сразу как-то проясняет для меня многое. Да, это действительно задача. И, кажется, очень, очень важная. Быть может, самая важная из всех, какие ставила перед нашим батальоном война.
Еще раз, метр за метром, шаг за шагом, обшариваем развалины. И снова, сопоставляя и продумывая увиденное, приходим к единодушному выводу: картин во время бомбежки на стенах не было. Вспоминаем, что под зданиями бывают подвалы. Находим и здесь ход в подвал. Кузнецов на всякий случай передвигает на грудь автомат. Захаров достает из своих бездонных карманов фонарик. В подвале — устойчивый запах пепла и затхлости. Пустота.
Выбираемся наверх через другой выход и сталкиваемся почти лицом к лицу с цивильным немцем. Он идет навстречу, сильно прихрамывая. Через плечо у него висит испачканный красками этюдник. В руке — небольшой холст на подрамнике.
Увидев нас, он бледнеет и останавливается. У него худое, болезненное лицо, узкие зеленоватые глаза и длинные, гладко зачесанные назад волосы.
Постепенно налаживая разговор, мы узнаем, что его зовут Франц, что он был студентом Академии художеств, а потом — солдатом; что он потерял ногу на Восточном фронте, под Старой Руссой; что он, вернувшись в Дрезден инвалидом, влачил полуголодную жизнь; что все его родные погибли здесь от американской бомбы; что он теперь не видит себе иного применения, как только писать руины.
— Мой реквием, — говорит он, криво усмехаясь, и показывает начатый этюд.
Мы — первые русские, которых он видит так близко. Глаза у него сначала очень напряженные. Но напряжение постепенно слабеет. Скрипнув протезом, он садится рядом с нами и рассказывает еще много страшных и тягостных вещей — главным образом о бомбежке.
— Ну, а как же картины? — осторожно спрашиваю я. — Погибли?
Он пожимает плечами:
— Не знаю. Музей закрыли еще в январе. Кажется, картины куда-то вывезли. Были такие слухи. У нас в академии, во всяком случае, так говорили… Шепотом, конечно, — прибавляет он, усмехнувшись.
— А не остался ли здесь кто-нибудь, знающий об этом подробнее? — спрашиваю я.
Он долго думает, хмуро уткнувшись взглядом в землю. И, будто решившись на что-то, медленно говорит:
— Несколько дней тому назад я еще видел здесь одну женщину…
Сквозь дыры в стенах Альбертинума виднеется яркое небо. Поднимаемся по широкой мраморной лестнице, усыпанной крошками штукатурки и кирпича. Франц, тяжело хромая, идет впереди. Пустой, гулкий коридор. Валяются какие-то книги, куски стекла. Франц осторожно стучится полусогнутым пальнем в лопнувшую дубовую дверь.