Сквозь огненное кольцо
Шрифт:
— Ну что, герои, будете таскать перец с кухни? — посмеиваясь, обратился он к нам.
— Не-ет! Не будем! — захныкали с разных сторон.
— Хорошо! Договорились! — сказал Блюхер. — А боль сейчас пройдет.
И посоветовал вымазать нам губы, щеки и глаза медом, да посильнее. Вскоре повеял ветерок, печь губы стало все меньше и меньше…
Уговор мы держали крепко. Кухню обходили стороной. А худущий повар, завидев какого-нибудь мальчонку, призывно махал руками и, довольный, кричал: «Эй! Иди сюда, перчику дам!..»
Это происшествие навсегда оставило в моей памяти образ Блюхера — невысокого, чуть-чуть полнеющего человека, темноволосого, с доброй лукавинкой в глазах, с орденами боевого
Постепенно мои мысли перебрались к событиям вчерашнего утра. Костлявый солдат долго плутал по улочкам незнакомого ему Бреста, то и дело обращаясь к встречным военным, но они и сами ничего не знали, а местные жители предпочитали отсиживаться по домам и подвалам. Наконец мы приплелись к мрачному зданию тюрьмы: солдат толкнул меня напоследок разок-другой автоматом и с рук на руки передал здоровенному охраннику в черной гестаповской форме. Тот неторопливо жевал плитку шоколада, то и дело прикладываясь к фляжке, и от нечего делать внимательно перечитывал записку толстого офицера. Костлявый переминался с ноги на ногу, глотал слюну. Гестаповцу надоело рассматривать листок, и он лениво поманил меня пальцем.
— Кто ты? — спросил он по-польски, и я понял, что этот гестаповец знает польский получше меня раз в десять.
«Что ж, — решил я, — скажу, что из местных, белорус!»
Гестаповец разгадал мои мысли и заговорил на чистом белорусском языке. Слушая его, я только клял себя за то, что с ленцой учил белорусский в школе и теперь, хорошо понимая, что мне он говорит, не мог ему ответить. Акцент выдал бы меня. Я, потупившись, уставился в пол, словно там мог таиться ответ на все вопросы. Фашист махнул рукой костлявому, отсылая его назад, подошел ко мне и ловко схватил за левое ухо. Резкая боль пронзила меня. Я невольно приподнялся на цыпочки, пытаясь поспеть за железными пальцами, тисками сжавшими ухо и тянувшими голову вверх. От боли и злобы, боясь закричать, я сжал челюсти с такой силой, что мне показалось, что из зубов посыпались искры и я уже никогда не смогу раскрыть рта. Пальцы теперь потянули мою голову к полу, и я получил такой пинок в зад, что всем телом врезался в стену.
Больше ударов не последовало. Так я пролежал час или два. Когда я осторожно перевернулся на бок и осмотрелся, на письменном столе, небрежно поигрывая линейкой, сидел молоденький офицер и с интересом рассматривал стоящего перед ним небольшого смуглого человека в выходной командирской форме, только без портупеи и сапог. Знаков различия на петлицах гимнастерки не было. Руки пленного скручены за спиной тонким сыромятным ремешком, от правого уха наискосок к подбородку пролег кровавый рубец. Человек стоял покорно, только огромные черные глаза его неестественно блестели.
— Что, — подбрасывая линейку, на хорошем русском языке спросил фашист, — может, по добру будешь говорить? Фамилия?
Молчание. Пауза. Резкий присвист линейки, ребром ударившей прямо по рубцу. Голова пленного дернулась. Из рубца заструилась кровь. Офицер соскочил со стола и, вытащив пистолет из кобуры, стал расхаживать взад и вперед перед пленным.
— Долго будем играть в молчанку?
Тишина. Снова вопрос. Молчание. Я вижу, гестаповец начинает злиться. Он заходит за спину пленного командира, взбрасывает пистолет.
«Трах,
— Я тебя быстро отправлю к марксистским богам! — тычет он пистолетом в лицо офицера. — Ха, ха, ха! — довольный собой, скалит он зубы и, заметив меня, обращается к геста-ловцу, пнувшему меня ногой: — Ты чего притащил сюда этого щенка? Нам еще шпаны не хватало!
— Вроде бы советский разведчик! — пытается оправдаться тот.
— В этой чертовой стране все разведчики! — рявкает офицер. — С этим пархатым бьюсь который час, а толку — шишь! Давай молокососа на первый этаж. Там разберемся!
— Гады, ах, гады! — шепчу я про себя, чувствуя, как неудержимое бешенство, злоба к этим зверям в человеческом облике рождается где-то внутри, растет, ширится, переливаясь через край. — И мы этим фашистам верили! Слали им наш русский хлеб, заключили договор… Вот сволочи! Значит, дедушка Сережа был прав, говоря: «Гитлер — заклятый ворог советскому народу!»
Тюрьма переполнена. Женщины, дети, мужчины в гражданской одежде, раненые бойцы — все ютятся на огромном заасфальтированном дворе, огороженном с трех сторон высоким кирпичным забором. Колючая проволока протянута поверху; по углам — три сторожевые вышки с навесами от солнца, со сверкающими глазищами прожекторов, с пулеметами. Фасадной стороной тюрьма смотрит в город. Туда же выходят массивные чугунные ворота и небольшое, затененное деревьями помещение комендатуры, где мне пришлось побывать. Тюрьма многоэтажная, с большим количеством лестниц, переходов. На первом этаже пленных сортируют: часть попадает в верхние этажи, а оттуда их увозят в закрытых машинах, а остальных выгоняют во двор, под палящие лучи солнца. Сюда переводятся все, кого гестаповцы считают не опасными для себя.
Мне повезло: я оказался во дворе. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил здесь знакомых. Особенно обрадовался встрече с воспитанниками нашего полка — Петькой и Сашей. С Петькой мы были одногодки. Худенький, шустрый, с тонким, будто принюхивающимся носом, он частенько страдал от изобретательных ребячьих проделок и шуток. Саша на пару годков постарше, но нерешительный, застенчивый паренек, расплачивавшийся за это тем, что частенько дежурил по субботам и воскресеньям, вызывая по утрам своим голосистым горном бойцов на зарядку. Были здесь пацаны и из других полков, но эти в счет не шли: им еще не было и десяти!
— Ленька! Ты? — затряс меня за плечи Петька. — Как попал сюда, расскажи. Мы-то считали, что весь Северный остров смели начисто. Там, говорят, фугаски-многотонки кидали!
— Черт их разберет, многотонки или нет, — ответил я, чувствуя захлестнувшую меня радость: «Теперь я не один и есть с кем поговорить, с кем посоветоваться!»
— Петь, а где твой брат? — спросил я.
— Э-э! И не спрашивай, — развел руками Петька, — как остался в субботу дома, так и баста — не виделся я с ним.
— А мои родители не успели вернуться! — заметил я. — Кто знает, где они теперь… Слушай, а ты, часом, ничего не слышал о Вовке?
— Ничего! Знаю, что госпиталь фашисты захватили сразу и несколько раз прорывались к нам, на Центральный, через Холмские ворота. Наверное, погиб твой кореш!
Мы сбились тесной группкой в тени забора и закидывали друг друга вопросами. Честно говоря, раньше я принадлежал к компании ребят, не жаловавших Петьку. Но теперь и он, и Саша, и совсем незнакомые пацаны из 84-го полка казались мне старыми и близкими товарищами. Я, не колеблясь, отдал бы за любого из них жизнь. Старые обиды и счеты сразу забылись, и, думая об этом, я только мог удивляться, как это можно было ссориться по пустякам. Теперь нас свела большая беда, сблизило общее горе.