Сквозь тернии
Шрифт:
Подрастая, я стал обращать на эти отношения больше внимания. Я удивлялся, какими разными были модели их поведения на людях и дома, для меня и Барта. А еще одна наиболее эмоциональная сторона существовала только для них двоих. Откуда же им было знать, что их двое сыновей не всегда были достаточно скромны, чтобы отвернуться и оставить их вдвоем?
Может быть, думал я, все взрослые ведут себя соответственно этим моделям.
Папа смотрел, как мама вращается в пируэтах, и ее длинные светлые волосы развеваются, образуя полукруг. Она танцевала во всем белом, и я зачарованно следил за ее щеткой, которую, мне казалось, она вонзает, словно меч, в мебель, сваленную на чердаке.
На полках вокруг были старые игрушки, поломанные машинки, фарфоровая посуда, которую они с Эммой когда-то разбили и надеялись еще когда-нибудь склеить. С каждым взмахом своей щетки она приводила в движение рой золотых пылинок. Они безумно толклись, пытались осесть вниз, но она вновь взмахивала щеткой, и вновь игра пылинок в свете лампы завораживала ее и меня.
— Прочь! — кричала она им, как королева рабам. — Уйдите и не показывайтесь!
Она закружилась так быстро, что у меня замельтешило в глазах. Она изящно выбрасывала ногу, откидывала голову — все фуэтэ она проделывала даже более профессионально, чем на сцене! Одержимая музыкой, она кружилась все быстрее, быстрее… она танцевала так драматично, что мне захотелось сбросить туфли и присоединиться к ней, стать ее партнером. Но я остался стоять в темно-лиловых сумерках чердака, не в силах оторваться от зрелища, которому, я знал, я не должен был быть свидетелем.
Папа сделал слабое движение. Мама казалась такой юной и прекрасной, что нельзя было поверить, будто ей уже тридцать семь; и такая она была незащищенная, трогательная, как девочка шестнадцати лет.
— Кэти! — наконец, закричал ей папа, рывком снимая иглу проигрывателя со старенькой пластинки. — Остановись! Ну, что ты делаешь?
Она в притворном страхе воздела свои тонкие белые руки, приближаясь к нему мелким балетным шагом, называемым бурэ. А потом она обвилась в пируэте вокруг него, закружив в вихре поворотов, и начала смахивать пыль с него!
— Остановись! — закричал он, схватив щетку и отбросив в угол.
Он схватил ее за талию и за руки, а на щеках ее показалась краска. Руки ее повисли, как сломанные крылья птицы. Голубые глаза ее казались в полумраке еще больше, полные губы ее начали подрагивать, и медленно-медленно, совсем неохотно, она посмотрела туда, куда гневно указывал ей папин палец.
Я тоже взглянул туда и с удивлением увидел две двойные кровати там, где у нас затевался ремонт, чтобы сделать в этой части чердака комнату отдыха Комната отдыха, но при чем тут кровати? Кровати с бельем посреди всего этого хлама? Зачем?
Мама заговорила смущенно и изменившимся голосом:
— Почему ты так рано, Крис? Ты обычно не возвращаешься в это время…
Я был рад, что Крис наконец узнал ее тайну. Теперь он больше не позволит танцевать ей в этой пыли, в сухом воздухе, где можно было запросто упасть в обморок.
— Кэти, я когда-то принес эти кровати сюда, но как ты умудрилась составить их вместе? А матрасы как ты притащила? — Он обшарил кровати и вспылил еще больше:
— А это что?!
То была корзина с провизией для пикников.
— Кэти! — прорычал он. — Неужели история должна повториться? Разве ошибки нас ничему не учат? Неужели мы должны пройти это все снова?
Снова? Что снова? О чем он?
— Кэтрин, — строго продолжал папа, — не строй из себя саму невинность, как глупый ребенок, пойманный на воровстве. Отчего здесь эти кровати, эти чистые простыни и одеяла? Зачем эта корзина? Разве мы не навидались всего этого, чтобы продолжать всю жизнь?
А я-то было подумал, что она составила две кровати вместе, чтобы мы после танцев могли вместе с ней упасть здесь и отдохнуть без посторонних глаз.
Я подвинулся поближе, чтобы лучше слышать. Что-то грустное они оба вспомнили; какое-то скорбное событие пролегло между ними… Какая-то глубокая и свежая рана, незаживающая рана…
Мама казалась пристыженной. Папа стоял в ошеломлении: в нем боролись, сколько я мог понять, желание обвинить и желание простить.
— Кэти, Кэти, — с болью повторил он, — не будь как она ни в чем, прошу тебя!
Тут мама вздернула голову, распрямила плечи и с гордостью взглянула ему в глаза. Она откинула свои длинные волосы и улыбнулась очаровательной улыбкой. Мне показалось, что она сделала это только для того, чтобы папа перестал задавать вопросы, которые были ей неприятны. Я замерз от странных, неприятных ощущений. По спине пробежал холодок. И внезапно нахлынул стыд — я подсматривал, хотя это была привычка Барта, а не моя.
Но как теперь скрыться, не привлекая их внимания? Поневоле мне пришлось оставаться там дальше.
— Погляди мне в глаза, Кэти. Ты больше не хорошенькая молоденькая инженю, и жизнь — это не игра. Зачем тут кровати? И эта корзина только довершает мои опасения. Что ты задумала, черт возьми?
Она хотела обнять его, но он оттолкнул ее руки и продолжал:
— Не задабривай меня, когда я так неприятно поражен. Я каждый день удивляюсь, как я могу после стольких лет, стольких страданий приходить домой и не уставать видеть тебя. И все же год из года я продолжаю любить тебя, верить тебе и нуждаться в тебе! Пожалуйста, не превращай мою любовь к тебе в безобразную комедию.
Выражение ее лица стало недоуменным и мрачным; полагаю, что мое — тоже. Или я неправильно понял, или он не любит ее больше? Мама глядела на двойные кровати, будто сама удивлялась, зачем они здесь.
— Крис, пожалей меня! — сказала она, снова раскрывая объятия ему.
Он покачал головой.
— Пожалуйста, не делай вид, что не понимаешь! — попросила она. — Я не помню, чтобы я покупала корзину; мне прошлой ночью приснился сон, что я пришла сюда, составила вместе кровати… но когда я сегодня поднялась сюда, я подумала, что это ты поставил их вместе!
— Кэти! Не ставил я их!
— Выйди из тени. Я тебя не вижу.
Она отодвинула руками воображаемую паутину. Или правда там была паутина? Но сразу же посмотрела на свои руки враждебно будто они предали ее.
Я огляделся. Да, чердак никогда еще не выглядел так чисто. Пол был выскоблен, куски старого картона аккуратно сложены стопочкой. Она даже развесила на стенах сухие букеты и картины — для уюта.
Папа смотрел на нее, будто она подвинулась рассудком. Я удивлялся: ведь он врач, отчего же он не поймет ее состояния? Отчего молчит? Или он думает, что она притворяется, что ничего не помнит? Он мягко сказал: