Сквозь тернии
Шрифт:
Три года… Я вспомнил, как мы жили тогда с мамой в горах Блю Ридж Виргинии, в маленьком коттедже, примостившемся на склоне. Я помнил темноглазого человека, очень высокого, который подарил мне не только Кловера, но еще и кота, которого мы назвали Калико, и попугая по имени Ваттеркап. Кот убежал и не вернулся. А Ваттеркап умер, когда мне было семь лет.
— Будешь моим сыном? — вспомнил я слова этого человека, которого звали… звали… Барт? Барт Уинслоу? Боже мой… только сейчас я начал осознавать что-то, что до сих пор выпадало из моего сознания. Или… мой брат Барт — сын этого человека, а не дяди Пола? Отчего бы иначе мама назвала своего сына именем человека,
— Иди домой, Кловер, — сказал я, и он понял. — Тебе уже одиннадцать лет, и не годится тебе гулять по солнцепеку. Иди домой, ляг в тенек и жди меня, о'кей?
Помахивая хвостом, он послушно удалился, оглядываясь на меня. Как только я повернусь, он снова последует за мной. Поэтому я терпеливо ждал, пока он не скроется из виду. Тогда я продолжил путь к огромному особняку, что был по соседству. Из головы у меня не выходило мое открытие… и все события прошлого крутились, как в калейдоскопе. Я вспомнил балет на Рождество, рождественский вечер и человека, который подарил мне мой первый электрический поезд. Но я отчего-то оборвал цепь воспоминаний, желая сохранить образ матери священным, свою любовь к дяде Полу нерушимой, а уважение к Крису — непоколебленным. Нельзя позволять себе вспоминать лишнее.
Любовь и любимые люди приходят и уходят, говорил я себе. Балет — это тоже жизнь, только экзальтированная, с преувеличенными страстями. И смело, как бы сделал мой папа, я подошел к железной ограде и проговорил в телефонное устройство, что хочу быть принятым. Железные ворота тихо распахнулись, как двери каземата, чтобы пропустить меня внутрь. Я почти бегом преодолел извилистую тропинку к дому и позвонил, а потом постучал медным молотком в двойные двери.
Я нетерпеливо ждал, пока мне открывал сгорбленный старик дворецкий. Тем временем позади меня закрылись железные ворота. Я почувствовал себя так, будто попал в ловушку. Я чувствовал себя бедным скитающимся принцем, который не знал волшебного слова. Только Барт знал его. И, совсем как Барт, я придумывал волшебные ситуации, только из своей сферы, из балета.
Смущение и сожаление внезапно охватили меня. Нет, этот дом не похож был на замок злой колдуньи, который мне предстояло завоевать. Это просто был старый дом старой женщины, которая, видимо, нуждалась в Барте так же сильно, как и он в ней. Но, конечно, она не может быть его бабушкой, это он все придумал. Та бабушка, я знал, находится в сумасшедшем доме где-то далеко в Виргинии. Туда ее поместили за какое-то ужасное преступление.
Здесь все было тихо; вся обстановка подавляла и делала меня как-то старше. У нас в доме всегда была музыка, шум с кухни, лай Кловера, крики Синди, шумные игры Барта и возня Эммы. Но в этом доме не слышно было ни шороха. Я нервно вытер ноги, уже жалея о своем намерении встретиться с хозяйкой. Тут я заметил тень фигуры за занавешенным окном. Я вздрогнул и хотел было бежать, как дверь открылась и в нее выглянул дворецкий:
— Можете войти, — негостеприимно проговорил он, меряя меня взглядом водянистых глаз, — но не задерживайтесь слишком долго. Леди стара и быстро устает.
Я спросил, как ее зовут, потому что уже устал называть ее про себя «старой женщиной» или «женщиной в черном». Мне не ответили. Дворецкий был мне неприятен всем: своей походкой, шарканьем, стуком эбонитовой трости по паркету и розовой блестящей лысиной. Тонкие белые усы его свисали двумя шнурами на сжатые губы. Несмотря на то, что казался он слаб и стар, в нем было что-то зловещее.
Он подтолкнул меня вперед, но я все еще не решался. Тогда он насмешливо улыбнулся, показав свои слишком большие и слишком желтые зубы. Я смело расправил плечи и вошел; надеясь, что сейчас я все улажу, и мы снова заживем так же счастливо, как жили до сих пор, когда они сюда еще не приехали, и этот дом был в нашем распоряжении.
Я не осознавал своих дурных предчувствий. Я полагал, что это просто любопытство.
Комната, куда я вошел, снова поразила меня, хотя затрудняюсь сказать, чем. Может быть оттого, что шторы были наглухо закрыты в такой чудесный солнечный день. Или оттого, что еще и ставни снаружи тоже были закрыты, пропуская лишь узкие солнечные лучи. И то, и другое создавало в зале неожиданный холодок. В нашей местности сильной жары не бывает никогда. Близость океана создает прохладу, а вечерами даже летом необходимо одевать свитер. Но в этом доме было просто-таки холодно.
Она сидела в деревянном кресле-качалке и смотрела на меня. Она сделала жест, приглашающий меня подвинуться поближе. Ее рука была изысканно тонка. Отчего-то у меня было предчувствие, что она угрожает благополучию моих родителей, моему собственному, и больше всего — душевному благополучию Барта.
— Не нужно бояться меня, Джори, — теплым, ласковым голосом сказала она. — Мой дом всегда открыт для тебя так же, как и для Барта. Я всегда буду рада тебя видеть. Давай поболтаем с тобой. Хочешь кусок пирога и чашечку чая?
Обольстить — вот то слово, которое следовало бы добавить для расширения моего словаря, на чем всегда настаивал папа. Он часто говорил: «Мир принадлежит тем, кто умеет красиво и правильно говорить, а удача приходит к тем, кто хорошо пишет».
Она обольстила меня, эта женщина в черном, сидевшая так горделиво в своем кресле и выглядевшая так старо.
— Отчего вы не откроете ставни, не раздвинете занавеси, чтобы впустить сюда свет и воздух? — спросил я.
Нервное движение рук высветило игру драгоценных камней, которыми были унизаны ее пальцы. Рубины, изумруды и бриллианты — все цвета спектра засияли вдруг в комнате. И все эти роскошные украшения совсем не вязались с простым черным нарядом, который она носила, и с вуалью в несколько слоев черного шифона, что была на ее голове. Но голубые глаза ее были теперь открыты, и показались мне мучительно знакомыми.
— Свет режет мне глаза, — объяснила она слабым шепотом.
— Почему?
— Что почему? Почему свет режет мне глаза?
—Да.
Она вздохнула.
— Я долго жила оторванной от мира, замкнутой в маленькой комнатке, но что еще хуже, я была замкнута в себе. Когда ты лицом к лицу сталкиваешься впервые сам с собой, то первое впечатление — это шок. Когда я впервые поглядела на себя в зеркало без свидетелей, я содрогнулась; так же было, когда я впервые заглянула внутрь себя. Поэтому сейчас в моих комнатах много зеркал, но я закрываю свое лицо, чтобы не видеть слишком многое. Я нарочно не пускаю в комнаты свет, чтобы не видеть лица, которое я любила раньше.
— Тогда было бы лучше снять зеркала.
— Как легко все у тебя получается. Но ты еще молод. Молодым все кажется простым и легким. Я не хочу снимать зеркала. Они нужны мне для того, чтобы напоминать о моей вине. И эти закрытые окна, и этот застывший воздух — это все наказание для меня. Если хочешь, Джори, открой ставни, раздвинь шторы, впусти сюда воздух и свет, а я сниму вуаль и открою свое лицо, но ты не найдешь его приятным. Красота моя давно увяла, но это столь малая потеря по сравнению с прочим, что ушло от меня, и за что надо было сражаться самоотверженно.