Сквозь тернии
Шрифт:
— Ведьма, старая черная ведьма! — рычал Барт, по-звериному кривя верхнюю губу. — Не приходи больше никогда, никогда, никогда!
Я был таким несчастным, что мне хотелось заползти куда-нибудь и умереть.
Моя мать живет со своим братом. Женщина, которую я уважал, почти боготворил всю свою жизнь, оказалась хуже любой другой матери в мире. Если и рассказать кому-нибудь из моих друзей, они не поверят, а если поверят… это такая глупость, такой стыд, позор… я не смогу никому глядеть в глаза после этого. И тут меня осенило. Папа на самом деле приходится мне дядей! Родным дядей! Не только Барту,
Все это представилось мне таким безобразным, таким отвратительным… Почему они позволили этой любви начаться? Почему не остановились? Мне хотелось сейчас же побежать к ним и спросить, но я не мог бы глядеть в глаза ни маме, ни папе, когда он придет с работы. Я пошел в свою комнату, закрыл дверь и упал на кровать. Когда меня позвали обедать, я отговорился тем, что не голоден. Хотя я всегда был голоден. Мама подошла к двери и из-за нее спросила:
— Джори, ты услышал что-нибудь из того, что мадам мне говорила?.
— Нет, мама. Я просто простыл, я думаю. Утром все будет хорошо, вот увидишь, — неловко оправдался я; ведь надо было объяснить, отчего у меня такой хриплый голос.
И где-то во всех этих слезах, проливаемых мною, была и еще одна невосполнимая потеря: я оплакивал того мальчика, которым я был еще сегодня утром. Теперь надо было стать мужчиной. Я чувствовал себя старым, умудренным; для меня больше ничего не значили прежние ценности. И, наконец, я понял все причуды и выходки Барта: он тоже знает.
Я стал теперь таким же, как Барт. Я подглядывал за мамой, как она сидит и пишет в своем дневнике, обтянутом красивой голубой кожей; когда она вышла, я прокрался и прочел все, что она написала. Хотя это непорядочно. Но я должен знать.
"Сегодня нанесла визит мадам Мариша и вернула мне все кошмары, преследовавшие меня в последние дни. Очередные кошмары, очевидно, останутся мне на ночь. Когда она ушла, мое сердце колотилось, как большой барабан джунглей, зовущий на битву с врагом. Мне хотелось убежать и спрятаться, как мы прятались детьми в Фоксворт Холле. Когда Крис пришел, я рванулась к нему и прижалась крепко-крепко. Но он не заметил моего отчаяния: он устал после изматывающей работы.
Он только поцеловал меня, а потом уехал на вечерние обходы, и я осталась одна: оба мои сына закрылись в своих комнатах и молчат. Знают ли они, что скоро нашему мирку придет конец?
Может быть, нужно было отдать Джори мадам и тем избавить его от скандала, унижений? Может быть, во мне говорит эгоизм? А Барт? Что будет с Бартом? А что случится с Синди, если наш секрет будет раскрыт?
Мне показалось, что мы в Шарноттсвилле, живем там с Крисом и Кэрри, или что мы на пути в Сарасоту. Моя память — как кинолента, и вот в моей памяти та толстая черная женщина, которая изо всех сил старается взобраться в автобус с огромным количеством тюков и сумок. Генриетта Бич. Дорогая, милая Хенни. Я так давно не вспоминала ее. Помню ее широкую ослепительную улыбку, ее добрые глаза, мягкие руки… и радость и покой охватывают меня, будто вот сейчас она вновь отведет нас всех к Полу, который спасет нас…
Но кто сейчас спасет нас?"
В моих глазах стояли слезы. Я отложил дневник. Я прокрался в комнату Барта и увидел его сидящим на полу, скрючившись, как старичок, и в полнейшей темноте.
— Барт, ложись лучше в постель, — сказал я.
Но Барт будто и не слышал меня.
Я знал, я точно знал, что Джори будет подглядывать за мной: что там я еще выдумал? Притворился, будто я не замечаю его. Как только в его комнате погас свет, я выкрал последние страницы маминой рукописи. Я знал, что это конец, потому что внизу она написала свои инициалы и адрес.
Даже не знаю, почему я заплакал. Малькольм не стал бы жалеть их с братом. Мне надо стать жестоким, непреклонным, чтобы ничто не трогало меня до слез.
Наступило утро, и я пошел на кухню. Там мама с Эммой готовили тесто, болтали о пирогах, обсуждали хозяйственные проблемы. Женщина думает, что ее козни могут пройти незамеченными. Что ей все сойдет с рук. Как бы не так.
Я сидел на полу, согнувшись, так что колени у меня доставали до подбородка. Руками я обхватил себя. Какие костлявые у меня руки. День ото дня костлявее. Я поочередно глядел то на маму, то на папу, думая о том, что у них в мыслях, и думают ли они когда-нибудь обо мне. А также о том, что они совершают.
Я закрыл глаза. И представил себе маму, такую, какой она была до того, как сломала колено. Прошлым летом, когда я вышел из госпиталя и у меня была бессонница, я однажды забрался ночью в кухню, чтобы пошарить в холодильнике, пока никто не видит. Мне тогда хотелось, чтобы все обеспокоились, отчего это я не ем днем. Я уже стащил было холодные куриные окорока, как услышал шорох, и тут мама, танцуя, вплыла в гостиную, а вслед за нею вошел папа. На маме была короткая белая туника. Они не заметили меня: мама напевала, а папа обычно никого, кроме нее, не видел.
Она выглядела в своей тунике очень привлекательно. Она танцевала и флиртовала с Крисом, который тихо стоял в тени и наблюдал. Она то тянула его за галстук, то вытаскивала его на середину комнаты, поворачивая направо-налево; она старалась заставить его танцевать тоже. Но вместо этого он схватил ее в охапку и поцеловал. Я услышал звук поцелуя! Ее руки обхватили его шею. Я замер и глядел, как он расстегивает все эти маленькие крючочки, на которых держалась туника. Она соскользнула и упала к ее ногам, и на ней больше ничего из одежды не оказалось, кроме белых балетных тапочек, которые он тоже стянул с нее. Голая. Он раздел ее. Потом он поднял ее на руки, и, не отрывая своих губ от ее, понес ее в спальню — и при всем этом он был ее братом.
Ничего удивительного в том, что Джон Эмос пророчил им наказание. Они заслужили. Блудница! Сука! Греховодники, в которых течет моя кровь. Они не спасутся. Они будут гореть в огне, гореть, гореть, как мой родной отец по имени Бартоломью Уинслоу.
Я прочел ее историю, ее повесть. Я узнал, какие плохие бывают матери. Прятать своих детей, заставляя их играть на чердаке в пыли, в жаре и духоте летом, в пронизывающем холоде зимой! И все эти годы быть запертыми, избиваемыми, голодными. А эти прекрасные, золотые мамины волосы, испачканные грязью и пылью чердака…