Сквозь тернии
Шрифт:
Дверь за мамой захлопнулась.
Мама, не уходи, не оставляй меня! — кричала моя душа. — Я не хочу быть один. Никто не будет любить меня кроме тебя, мама, никто. Не ходи туда, не ходи, не встречайся с Джоном Эмосом.
Я не должен был ничего говорить. Могла бы догадаться, что я здесь без нее не останусь. Я натянул пальто и побежал к окну взглянуть, как она несет Синди по дождю и ветру. Неужели она сможет взглянуть в лицо ангелу мести, она, простая женщина?
Когда она скрылась из виду, я выскользнул из дома и последовал за ней. Значит ли все это, что она любит меня? Нет, не верь, шептал кто-то старый и мудрый в моем мозгу. Подарки, игрушки, игры и новая одежда — все эти вещи родители обычно дают детям даже тогда, когда на следующий день положат им мышьяк в сладости. Самое главное — чувство безопасности и надежности — она мне не дала.
Я устало вздохнул, надеясь в глубине души, что когда-нибудь, где-нибудь, я найду мать, в которой я так нуждался, мать, которая всегда будет со мной, которая поймет меня.
Дождь хлестал меня по лицу, рвал одежду ветер. Впереди я видел, как мама удерживает Синди, которая вырывалась и кричала: «Не люблю дождь! Хочу домой! Не хочу идти!».
Спустив с рук Синди и в то же время пытаясь тянуть ее за собой, мама пыталась укрыться от дождя, но в конце концов оставила эти попытки, чтобы укрыть хотя бы Синди.
Капюшон упал с маминой головы, но она его уже не поправляла, и намокшие волосы прилипли к ее голове, так же, как и мои, потому что я никогда, никогда в жизни не надену на голову капюшон — я испугаюсь своего отражения в зеркале.
Мама поскользнулась на жидкой грязи, намытой дождем с горы, и почти упала, но выправилась и пошла дальше. Синди в это время била ее и кричала: «Домой! Я хочу домой!».
Она шла быстро, не оглядывалась, полностью сконцентрировавшись на дороге. «Перестань лупить меня, Синди!»
Высокие стены. Стальные столбы. Крепкие ворота. Какой-то таинственный ящик для переговоров. Тонкий голос — и ответ унес ветер. Частная жизнь ничего не значит для ветра — и для Бога, ровным счетом ничего.
Я услышал, как она закричала, стараясь перебить вой ветра и шум дождя:
— Эта Кэтрин Шеффилд. Я ваша соседка. Барт — мой сын. Я хочу поговорить с хозяйкой. Тишина, только вой ветра. И вновь мама закричала:
— Мне необходимо поговорить с ней, а если вы не примете меня, я перелезу через забор. Я войду тем или иным путем, так что откройте мне и избавьте себя и меня от неприятностей.
Я стоял поодаль и хватал ртом воздух, будто у меня и впрямь было плохо с сердцем. Медленно-медленно черные ворота начали открываться.
Мне хотелось закричать: нет! Не ходи, там ловушка, мама! Но я не знал в действительности, есть ли ловушка для нее. Я сам был в ловушке — между Джоном Эмосом и Малькольмом, что сидел внутри меня. Ничего хорошего мамино вторжение не обещает, это я знал.
Я быстро проскользнул между створками ворот, прежде чем они успели захлопнуться. Звук их клацанья был такой же, как должен быть у дверей тюремной камеры.
Мама пошла к дому с Синди, вырывающейся из ее рук. К тому времени, как я думал, они должны были промокнуть до нитки. Я, по крайней мере, промок.
Мама поднялась по ступеням, прижимая к себе сопротивляющуюся Синди. Она подняла челюсть медной львиной головы, заменяющей звонок, и громко позвонила.
Джон Эмос, видно, уже ждал ее, потому что он немедленно открыл дверь и низко, как королеве, поклонился. Я поспешил в боковую дверь, чтобы не пропустить ни слова. Я побежал к стойке бара, чтобы спрятаться за нею, потому что прятаться за пальмами больше было нельзя — Джори однажды обнаружил меня там.
Я сбросил пальто на пол и быстро прополз вниз стойки, открыв дверь в гостиную, чтобы все видеть. Мама, очевидно, еще была в фойе, снимала свое мокрое пальто и грязные белые сапоги. Вскоре она появилась. У меня не было даже времени посмотреть, сидит ли бабушка в своем кресле.
При появлении мамы бабушка встала, пряча за спиной свои трясущиеся руки. Вуаль скрывала ее волосы и большую часть лица.
Внутри меня какой-то слабенький, маленький голос закричал маме «не надо», когда она переступила порог этой комнаты, все еще держа на руках Синди. Верхнюю одежду с Синди тоже сняли, и она была совершенно сухой, в то время как слипшиеся, мокрые пряди маминых волос болтались, как веревки. Ее глаза, лицо были явно нездоровы, и мне опять захотелось плакать от жалости. А что, если Бог прямо сейчас и поразит ее? Что, если Он повелит маме гореть в вечном огне?
— Я приношу вам извинения за то, что врываюсь подобным образом, — сказала мама, но таким голосом, что я испугался, будто она прямо сейчас вцепится в бабушку. — Но я хочу получить от вас ответы на некоторые вопросы. Кто вы? Что вы рассказываете моему сыну? Он говорит мне страшные вещи и ссылается при этом на вас Я и вы не знаем друг друга, поэтому что можете вы ему рассказать про меня, кроме лжи?
Бабушка не ответила ни слова. Она только глядела на маму и на Синди.
Она показала маме на стул и наклонила голову, как бы показывая, что приносит извинения.
— Какая красивая у вас комната, — заметила мама, взглянув вокруг.
По мере того, как она оглядывалась, в ее глазах возникало замешательство. Она спустила Синди на пол и пыталась удержать ее за руку, но Синди уже была полна любопытства и желания все потрогать.
— Я не задержусь у вас надолго, — проговорила мама, следя за Синди. — Я простужена, и мне необходимо быть дома. Мне всего лишь необходимо выяснить, что именно вы наговариваете сыну, после чего он дома неуправляем. Он проявляет неуважение ко мне, своей матери. Как только вы сможете мне объяснить что-нибудь, я встану и уйду вместе с Синди.
Бабушка, опустив глаза, кивнула. Она и вправду выглядела, как какая-нибудь арабская женщина. По тому взгляду, которым ее рассматривала мама, я догадался, что мама думает, что та не понимает по-английски.
Мама уселась на стул поближе к камину.
— Здесь маленький городок, так что, когда сын приходит ко мне и утверждает, что леди, живущая по соседству, рассказала ему то-то и то-то, я так понимаю, что эта леди и есть вы. Кто вы? Отчего вы все время настраиваете моего сына против меня? Что я вам сделала?