Сквозь тернии
Шрифт:
Когда я пишу эти строки, я гляжу в окно и вижу, как во дворе Барт играет с шотландским пони, которого ему, наконец, подарили на Рождество. Осуществилось его заветное желание.
Я часто наблюдаю, как он останавливается и смотрит на пони, на щенка сенбернара, которого ему подарил папа. Потом он поворачивает голову и смотрит в направлении особняка, вернее, его руин. Он никогда не говорит о своей бабушке. Мы также никогда не разговариваем с ним о Джоне Эмосе Джексоне, не упоминаем Эппла или Кловера. Мы все договорились не нарушать нестойкий мир в душе маленького ранимого мальчика, которому так трудно определить свое место в этой жизни, которая не всегда похожа на детские сказки.
Как-то на улице мы встретили
Джон Эмос получил по заслугам и, как и бабушка Барта, лежит в могиле, но только в штате Виргиния, рядом с могилами его предков. А все его планы были ни к чему. Не знаю, перевернулся ли он в могиле, когда зачитали завещание бабушки Барта и оказалось — к нашему всеобщему удивлению — что она завещала все огромное состояние Фоксворта Джори Джанусу Марке-ту, Бартоломью Скотту Уинслоу и Синтии Джейн Николе; и ни один из нас, ни один, тем более Синди! — не были ее наследниками по крови. Все эти деньги должны храниться под процентами до достижения нами двадцати пяти лет. Мама и папа назначены распорядителями-опекунами над нашими вкладами.
Теперь, благодаря доходам с этого состояния, мы могли бы зажить шикарно, но мы так и живем в том же нашем доме с садиком, который с каждым годом все больше разрастается, и мраморными статуями в нем.
Барт стал необыкновенно аккуратен, он не ляжет вечером спать, пока его комната не будет в полном порядке, а каждая вещь положена на место. Родители только со страхом переглядываются, когда он наводит порядок, и поэтому я гадаю: не был ли Малькольм таким же чистюлей и педантом?
В то утро, на следующий день после Рождества, когда он получил в подарок пони, он обязал папу и маму жить по собственному закону, который гласил: «Если вы хотите воспитывать Синди, вы не должны больше жить, как муж и жена, и порочить нашу семью грехом. Папа, ты должен спать в моей комнате, а мама должна спать всю оставшуюся жизнь одна».
Никто из них двоих ничего не сказал, только посмотрели на него долгим взглядом, пока он не покраснел и не отвернулся, пробормотав:
— Извините меня… Я, конечно, не Малькольм… Я — это просто я.
Барт часто поговаривает, что станет править в новом Фоксворт Холле, когда он его отстроит.
— А ты протанцуешь всю свою жизнь до старости, — кричит он мне обычно, когда злится на меня, — но ты никогда не будешь таким богатым, как я! В старости мозги нужны больше, гораздо больше, чем танцевальные ноги!
— Я стану величайшим актером в мире, — как-то раз важно заявил он, держа в руках тот самый злополучный красный «дневник Малькольма». Когда дневник попадал ему в руки, Барт мгновенно переходил от застенчивости к агрессивности. — А когда я покончу со сценой и экраном, я весь свой талант обращу на делание денег, и тогда даже те, кто не уважал меня, как актера, будут апплодировать моему таланту бизнесмена!
Играет, он все время кого-нибудь играет, и так до сих пор. Иногда я лежу ночью и думаю о том, что произошло, когда мы с ним еще не родились, и мне приходит в голову мысль: ведь должна же быть причина тому, что все именно так случилось? И разве не истина, что из руин вырастают розы? Я волнуюсь за всех женщин, которые встретятся Барту на его пути. Неужели и он будет таким же жестоким, как его дед, чтобы заполучить еще большее богатство? И сколько страданий может принести одна случайность? Столько, сколько принесло нам всем это лето, а потом эти осень и зима…
Завтра же я возьму его за руку, и мы вместе пойдем в сад, встанем перед копией роденовского «Поцелуя» — и тогда он, возможно, поймет, что Бог создал мужчину и женщину для любви физической, и она не греховна, нет, она естественна.
Я молю Бога, чтобы когда-нибудь Барт увидел жизнь так, как ее вижу я: а я считаю, что любовь, вне зависимости от того, какие она принимает формы и как бывает подана, любовь стоит цены, которую мы за нее платим.
Если придется выбирать между любовью и деньгами, я выберу любовь. Но важнее всего для меня — балет. А когда Барт, седой и старый, будет сидеть в Фоксворт Холле и считать свои миллиарды, я буду в кругу семьи вспоминать себя, молодого, грациозного и красивого на сцене, под громом аплодисментов, — и я буду знать, что я выполнил свое предназначение.
Я, Джори Джанус Маркет, не нарушу семейной традиции и пронесу ее через всю жизнь.
Нет, они и теперь не понимают меня. Джори вечно лезет со своей жалостью, сочувствует, как душевнобольному, будто я не такой же, как и он. Он сожалеет о том, что я не разделяю его вкусов в музыке, что в моем мозгу не возникают под музыку картины, меня не радуют краски, да меня вообще ничего не радует. Вернее, это он так думает, что меня вообще ничего не радует, а я-то знаю свое предназначение. Я так понимаю, что Бог не зря послал мне бабушку, и Джона Эмоса, и Малькольма; они для меня как путеводные звезды — указывают мне верные и неверные пути. Они показали мне, как спасти своих родителей от вечного адского огня.
Я следил за мамой и папой день и ночь: я пробирался в их спальню по ночам, и сам же боялся, что застану их за каким-нибудь греховным занятием. Но они только лишь спали в объятиях друг друга, и, к моему облегчению, никогда я не видел, чтобы их глаза двигались под веками. Значит, мама больше не видит по ночам кошмаров. За завтраком глаза папы были еще ярче, еще голубее, чем прежде, потому что — я уверен — он осознал греховность их с сестрой жизни.
Я спас их.
Джори жалеет меня, ну и пусть. Однажды, когда мы с ним оба будем взрослее и мудрее, и я найду нужные слова, я объясню ему, что Малькольм написал в своей книге: если суждено быть свету — то нужно, чтобы была и тьма.
ЭПИЛОГ
Я так ярко помню все, что произошло перед похоронами моей матери. Мы похоронили ее в Грингленне, возле ее второго мужа. Это Барт настоял на том, чтобы его бабушка лежала в своем вечном сне возле его отца, его настоящего отца, Бартоломью Уинслоу. Мы все плакали: даже Эмма и Мадам Мариша, хотя еще недавно я бы не поверила, что Мадам может плакать, особенно, по кому-нибудь из членов моей семьи.
Когда о крышку гроба стукнул первый ком сырой земли, только тогда я ярко вспомнила себя двенадцатилетней девочкой, как мы хороним отца, и мама крепко держится за мою руку, а с другой стороны — за руку Криса; двое близнецов вцепились по бокам в нас с Крисом. И тогда я зарыдала… я плакала о том, что так долго держала в себе. Слишком долго. Так с трудом это поднималось откуда-то из моих глубин, вновь возродив во мне ребенка, которому всегда так нужны родители.
— Мама, я прощаю тебя! Я прощаю тебя! Я все еще люблю тебя! Слышишь меня? Бог мой, прошу тебя, дай ей знать, что я люблю ее! Что я ей все простила!
Я рыдала на руках Криса. Я бы сказала ей еще больше, но на меня глядели черные строгие глаза Барта, которые повелевали мне быть сильной, повелевали отказаться от человека, которого я люблю. Но как, как я могу расстаться с ним, если это уничтожит его?
Мы все так же и живем в доме по соседству со страшными руинами того дома, в котором моя мать пыталась спасти мне жизнь, но в нашей жизни все изменилось. Я люблю Барта, Бог видит, как я люблю его; но, когда я вижу эти темные безжалостные глаза, я всегда удивляюсь, отчего в его представлении я так виновна…