Сквозь тернии
Шрифт:
Дикий, нелепый бред… совершенно помешался.
Папа не смог сдерживаться больше:
— Барт! Кто рассказал тебе весь этот бред? Брат вскочил, и его черные глаза горели безумным огнем:
— Говори же, и будешь услышан, сказал мудрец невинному младенцу. А младенец рек в ответ: нечестивцы, что погрязли в грехе, будут гореть в адском огне.
— Кто сказал тебе это?
— Один старик из могилы. Он любит меня больше, чем Джори, который увлекается греховными танцами. Старики не любят танцоров. Старик сказал, что только я исполняю заповеди.
Папа напряженно слушал его. Я же вспоминал, что мне говорил доктор Барта: играй с ним, слушай его, делай вид, что веришь всему, что он говорит, каким бы диким это тебе ни казалось; вспомни, что ему только десять лет, а в этом возрасте ребенок верит чему угодно; поэтому позволь ему выразить себя в наиболее безопасной ипостаси и запомни: когда он говорит в придуманной для себя роли «старика», то он говорит о самом для него важном, мучающем его…
— Барт, послушай меня. Скажи, как по-твоему, если твоя мама тонет, она плавать не умеет, а я в это время смотрю совсем в другую сторону, разве не надо позвать меня на помощь?
Любой любящий сын немедленно ответил бы: да, конечно; но Барт долго, нахмурясь, взвешивал ответ и изрек:
— Тебе не пришлось бы спасать маму, если бы она была чиста и без греха. Бог спас бы ее.
Никто не понимал меня и то, что я пытался сделать. И смысла не было объяснять. Приходилось спасать всех одному. Я убежал от этих людей, которые так не понимали меня, от Джори, от папы; а они даже не пожалели. Они так и не поняли, что я пытался исправить все то зло, что они наделали, когда меня еще не было на свете, и все то, что они сделали после…
Грех. Мир полон грешников и греха…
Это не моя вина, что мама заслужила свое наказание. Хотя меня и смущало, отчего Бог не накажет и папу вместе с нею.
Джон Эмос говорил мне, что мужчины созданы для высшего предназначения. Для героизма, для войны и побед. И не беда, что иногда на войне лишаешься рук или ног — это и то лучшая участь, чем та, для которой Бог предназначил женщину.
И все-таки я мучительно думал: а что, если врата рая так и не откроются для маминой очистившейся души? «Войди и не греши», сказал бы я, если бы был Богом. Я бы отколол огромную каменную скрижаль и написал бы на ней свои двенадцать заповедей (потому что десять — это недостаточно). Но как бы я смог раздвинуть воды Тихого океана и пропустить всех праведников чрез них, когда их по пятам преследовали нечестивцы?
Все эти мысли вызвали во мне дурноту, боль в ногах и руках. Мама, отчего ты такая грешница? Зачем ты жила с собственным братом и возложила на меня вину за свою смерть?
За моей дверью шпионит Джори. Я-то знаю. Он вечно шныряет вокруг, старается понять, что я делаю. Не буду его замечать. Надо думать о маминых последних часах жизни. Надо было дать им перед смертью хорошую пищу. Каждого пленника перед казнью хорошо кормят. Что бы они хотели поесть? Я больше всего" любил сэндвичи. Может, и они тоже? Сэндвичи, пирог и мороженое — было бы хорошо. Как только все улягутся, я передам им их последнюю еду.
Пришла ночь. Все огни погашены. Тишина. Что там? Что-то шуршит в холле возле комнаты Джори. Или храпит? А, эта ведьма Мадам Мариша храпит. Отвратительно.
Я украл индейку и самодельный Эммин сырный хлеб. Отложил два куска вишневого пирога и мороженого. Я двигался тихо, как мышь. Прокрался вдоль стены дома.
Вниз, вниз, вниз, по ступеням в погреб, кишащий крысами, мышами и пауками, туда, где плачут, стонут и зовут меня две женщины. Это мне нравится: наконец-то, я нужен. Я поднял дверцу под винными полками и втолкнул туда мешок со всеми припасами.
Свет от огарка, который у них остался, был очень тусклым, мерцающим, фигуры в нем выглядели нечеткими и нереальными. Бабушка пыталась урезонить маму, которая отпихивалась от нее:
— Уберите свои руки, миссис Уинслоу. Я была в беспамятстве, думая, что я снова маленькая, и была рада вам, но теперь я все вспомнила. Сколько вы заплатили этому дворецкому? Что вы здесь делаете?
— Кэти, пойми, Кэти, Джон ударил меня по голове, так же, как и тебя, он ненавидит нас обеих. Разве ты не слышала все, что я говорила тебе?
— Слышала. Это все, как дурной сон. Крис то же самое толковал мне, но я не верю: он всегда любил вас, несмотря ни на что. Он глуп… в своей вере в женщин. Сначала в вас, а теперь — в меня.
Я был рад, что узнал такие взрослые понятия: теперь можно было написать когда-нибудь о том, как я спас маму от кары Божьей.
Мамины волосы слиплись, в них была солома. Та же самая, что служила последней постелью Эпплу. А они даже не поблагодарили меня за то, что я сделал их ложе помягче и потеплее.
— Кэти, ты и вправду любишь своего брата? Или ты просто использовала его?
Мама с бешенством набросилась на бабушку. Я думал, она сошла с ума.
— Да, я люблю его! Это ты заставила меня полюбить его! Это твоя вина, а расплачиваемся за нее мы — стыдом, виной перед детьми. А теперь все выплыло на поверхность и погубило любовь детей к нам!
— Это не из-за меня, а из-за Джона, — прошептала бабушка. — Я всего лишь приехала сюда, чтобы помочь вам, и чтобы хоть изредка видеть вас. Но не вини себя ни в чем, пусть это будет мой стыд и моя вина. Ты всегда правильно обо мне судила, Кэти. Да, я слаба, глупа, ничтожна, я всегда совершала опрометчивые поступки, Я хотела, как лучше, но поступала только во зло. Мама затихла.
— Что с твоим лицом? — спросила она у бабушки. Казалось, та постарела лет на десять.
— Я хотела умереть после смерти Барта. Мне хотелось изничтожить свою красоту так, чтобы ни один мужчина больше не пожелал меня. К тому же я ненавидела свое отражение в зеркале, которое так напоминало тебя, потому что я ненавидела — да, я ненавидела тебя долгое время. Меня избавил от этой ненависти Крис, который каждое лето приезжал ко мне, объяснял мне твой поступок. Он сказал мне, что ты на самом деле любила Барта; что для сохранения здоровья и жизни надо было избавиться от ребенка, но ты отказалась. Ты хотела родить его ребенка. Кэти, теперь я говорю тебе: спасибо за это. Спасибо, что ты дала мне еще одного Барта, потому что он — истинно мой, каким Джори никогда для меня не будет.