Сквозь время

Майоров Николай Петрович

II. Год моего рождения

До основанья, а затем…

(«Интернационал»)

Тогда начиналась Россия снова. Но обугленные черепа домов не ломались, ступенями скалясь в полынную завязь, и в пустых глазницах вороны смеялись. И лестницы без этажей поднимались в никуда, в небо, еще багровое. А безработные красноармейцы с прошлогодней песней, еще без рифм на всех перекрестках снимали немецкую проволоку [2] , колючую как готический шрифт. По чердакам еще офицеры метались и часы по выстрелам отмерялись. Тогда победившим красным солдатам богатырки-шлемы [3] . уже выдавали и — наивно для нас, — как в стрелецком когда-то, на грудь нашивали мостики алые [4] . И по карусельным ярмаркам нэпа, где влачили волы кавунов корабли, шлепались в жменю огромадно-нелепые, как блины, ярковыпеченные рубли [5] … Этот

стиль нам врал про истоки, про климат, и Расея мужичилася по нем, почти что Едзиною Недзелимой от разве с Красной Звездой, а не с белым конем [6] . Он, вестимо, допрежь лгал — про дичь Россиеву — что, знамо, под знамя врастут кулаки. Окромя — мужики опосля тоски. И над кажною стрехой (по Павлу Васильеву) рязныя рязанския б пятушки. Потому что я русский наскрозь — не смирюсь со срамом наляпанного а-ля рюс.

2

Немецкая оккупация Харькова. (Все примечания принадлежат автору. — Ред.)

3

Шлемы покроя военного коммунизма — без наушников, острые.

4

Нагрудные — почти боярские — полоски.

5

Бумажные знаки 1924 г.

6

«На белом коне под малиновый звон» — фраза Деникина.

III. Неистовая исповедь

В мир, раскрытый настежь

Бешенству ветров.

(Багрицкий)

Я тоже любил — петушков над известкой. Я тоже платил некурящим подростком совсем катерининские пятаки [7] за строчки бороздками на березках, за есенинские голубые стихи. Я думал — пусть и грусть, и Русь, в полтора березах не заблужусь. И только потом я узнал, что солонки с навязчивой вязию азиатской тоски, размалева русацкова: в клюкву аль в солнце — интуристы скупают, но не мужики. И только потом я узнал, что в звездах куда мохнатее Южный Крест, а петух-жар-птица-павлин прохвостый из Америки, с картошкою русской вместе. И мне захотелось такого простора, чтоб парусом взвились заштопанные шторы, чтоб флотилией мчался с землею город в иностранные страны, в заморское море! Но я продолжал любить Россию.

7

Медные монеты 1924 г.

IV. Я продолжал Россию

Не тот этот город и полночь — не та.

(Пастернак)

А люди с таинственной выправкой скрытой тыкали в парту меня, как в корыто. А люди с художественной вышивкой Россию (инстинктивно зшиток [8] подъяв, как меч) — отвергали над партой. Чтобы нас перевлечь — в украинские школы — ботинки возили, на русский вопрос — «не розумию» [9] , На собраньях прерывали русскую речь. Но я все равно любил Россию. (Туда… улетали… утки… — им проще. За рощами, занесена, она где-то за сутки, за глаз, за ночью, за нас она!) И нас ни чарки не заморочили, ни поштовые марки с «шагающими» [10] гайдамаками, ни вирши — что жовтый воск со свечи заплаканной упадет на Je [11] блакитные очи. Тогда еще спорили — Русь или Запад — в харьковском кремле. А я не играл роли в дебатах, в играл в орлянку на спорной земле. А если б меня и тогда спросили — я продолжал — все равно Россию.

8

Тетрадь.

9

Не понимаю.

10

Шаг — денежная единица Центральной Рады, равна 1/2 коп.

11

Желто-блакитный флаг украинских националистов от Скоропадского до Петлюры.

V. Поколение Ленина

Где никогда не может быть ничья.

(Турочнин [12] )

…И встанут над обломками Европы прямые, как доклад, конструкции, прозрачные как строфы из неба, стали, мысли и стекла. Как моего поколения мальчики фантастикой Ленина зяманись — работа в степени романтики — вот что такое коммунизм! И оранжевые пятаки отсверкали, как пятки мальчишек — оттуда в теперь. И — как в кино — проявились медали на их шинелях. И червь, финский червь сосет у первых трупы, плодя — уже для шюцкоров — червят. Ведь войну теперь начинают не трубы — сирена. И только потом — дипломат. Уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок — как в девятнадцатом году. Тогда матросские продотряды судили корнетов револьверным салютцем. Самогонщикам — десять лет. А поменьше гадов запирали «до мировой революции». Помнишь — с детства — рисунок: чугунные путы человек сшибает с земшара грудью? — Только советская нация будет и только советской расы люди… Если на фуражках нету звезд, повяжи на тулью марлю… красную… Подымай винтовку, кровью смазанную, подымайся в человечий рост! Кто понять не сможет, будь глухой — на советском языке команду в бой? Уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок — как в девятнадцатом году.

12

Поэт-товарищ,

убит на финском фронте. (Турочкин — настоящая фамилия Николая Отрады. — Ред.)

VI. Губы в губы

Когда народы, распри позабыв,

В единую семью соединятся.

(Пушкин)

Мы подымаем винтовочный голос, чтоб так разрасталась наша отчизна — как зерно, в котором прячется поросль, как зерно, из которого начался колос высокого коммунизма. И пусть тогда на язык людей — всепонятный — как слава, всепонятый снова, попадет мое, русское до костей, мое, советское до корней, мое украинское тихое слово. И пусть войдут и в семью и в плакат слова, как зшиток (коль сшита кипа), как травень [13] в травах, як липень [14] в липах тай ще як блакитные [15] облака! О как я девушек русских прохаю [16] говорить любимым губы в губы задыххающееся «коххаю» [17] и понятнейшее слово — «любый». И, звезды прохладным монистом надевши, скажет мне девушка: боязно все. Моя несказ'aнная родина-девушка эти слова все произнесет. Для меня стихи — вокругшарный ветер, никогда не зажатый между страниц. Кто сможет его от страниц отстранить? Может, не будь стихов на свете, я бы родился, чтоб их сочинить.

13

Май.

14

Июль.

15

Голубые.

16

Прошу.

17

Люблю.

VII. Самое такое

Но если бы кто-нибудь мне сказал: сожги стихи — коммунизм начнется, я только б терцию помолчал, я только б сердце свое слыхал, я только б не вытер сухие глаза, хоть, может, — в тумане, хоть, может, — согнется плечо над огнем. Но это нельзя. А можно — долго мечтать про коммуну. А надо думать — только о ней. И необходимо падать юным. и — смерти подобно — медлить коней! Но не только огню сожженных тетрадок освещать меня и дорогу мою: пулеметный огонь песню пробовать будет, конь в намете над бездной Европу разбудит, и, хоть я на упадочничество не падок, пусть не песня, а я упаду в бою, Но если я прекращусь в бою, не другую песню другие споют. И за то, чтоб как в русские в небеса французская девушка смотрела б спокойно — согласился б ни строчки в жисть не писать… …………… А потом взял бы — и написал тако-о-ое…

26. IX. 1940 г.

16. X. 1940 г.

28. I. 1941 г.

Борис Слуцкий

Михаилу Кульчицкому

«Высоко он голову носил…»

Высоко он голову носил, Высоко-высоко. Не ходил, а словно восходил, Словно солнышко с востока. Рядом с ним я — как сухая палка Рядом с теплой и живой рукою. Все равно — не горько и не жалко. Хорошо! Пускай хоть он такой. Мне казалось, дружба — это служба. Друг мой — командирский танк. Если он прикажет: «Делай так!» — Я готов был делать так — послушно. Мне казалось, дружба — это школа. Я покуда ученик. Я учусь не очень скоро. Это потруднее книг. Всякий раз, как слышу первый гром, Вспоминаю, Как он стукнул мне в окно: «Пойдем!» Двадцать лет назад в начале мая.

Декабрь 41-го года

Та линия, которую мы гнули, Дорога, по которой юность шла, Была прямою от стиха до пули — Кратчайшим расстоянием была. Недаром за полгода до начала Войны мы написали по стиху На смерть друг друга. Это означало, Что знали мы. И вот — земля в пуху, Морозы лужи накрепко стеклят, Трещат, искрятся, как в печи поленья: Настали дни проверки исполненья, Проверки исполненья наших клятв. Не ждите льгот, в спасение не верьте: Стучит судьба, как молотком бочар, И Ленин учит нас презренью к смерти, Как прежде воле к жизни обучал.

«Одни верны России потому-то…»

Одни верны России потому-то, Другие же верны ей оттого-то, А он не думал — как и почему. Она — его поденная работа. Она — его хорошая минута. Она была отечеством ему. Его кормили. Но кормили — плохо. Его хвалили. Но хвалили — тихо. Ему давали славу. Но едва. Но с первого мальчишеского вздоха До смертного обдуманного крика Поэт искал не славу, а слова. Слова. Слова. Он знал одну награду: В том, чтоб словами своего народа Великое и новое назвать. Есть кони для войны и для парада. В литературе тоже есть породы. Поэтому я думаю: не надо Об этой смерти слишком горевать.

Просьбы

Листок поминального текста! Страничку бы в тонком журнале! Он был из такого теста! Ведь вы его лично знали! Ведь вы его лично помните! Вы, кажется, были на «ты». Писатели ходят по комнате, Поглаживая животы. Они вспоминают очи, Блестящие из-под чуба. И встречи в летние ночи И ощущение чуда, Когда атакою газовою Перли на них стихи. А я объясняю, доказываю: Заметочку! Три строки! Писатели вышли в писатели, А ты никуда не вышел. Хотя в земле, в печати ли Ты всех нас лучше и выше. А ты никуда не вышел, Ты просто пророс травою. И я, как собака, вою Над бедной твоей головою.