Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний
Шрифт:
Незадолго до войны с Карлом Карловичем случилась беда. Боюсь соврать, но по одной версии он играл в волейбол и неудачно упал, по другой – колол дрова и нечаянно ударил себя обухом топора по колену. Но главное не то, отчего он травмировал ногу, а то, что врачи поставили неправильный диагноз (по-моему, перелом коленной чашечки, хотя на самом деле это был сильный, но обыкновенный ушиб) и неверно лечили дядю Карла. Ногу на долгие годы заковали в гипс, а когда сняли гипсовую повязку, выяснилось, что сустав окостенел и старший Кетнер на всю жизнь остался инвалидом. Из-за этого Карл Карлович не воевал, а после окончания войны оказался в Риге, поскольку был крупным специалистом в области энергетики и нужно было восстанавливать разрушенное войной хозяйство. К тому же в паспорте Карла Карловича в графе «национальность» стояло «латыш», и это обстоятельство стало решающим фактором. Он был, как тогда говорили, «национальный кадр».
Жить Кетнерам было негде, и Илечка,
Для меня это было подарком судьбы, потому что с младшим Кетнером я подружился минувшим летом, и теперь наши отношения возобновились. Я обзавелся другом, как говорится, не выходя из дома. Правда, Кава (так звали Карла домашние) был на два года старше меня, но какое это имело значение, если ничто другое не разделяло нас?..
Но главным моим обретением в Риге был Карл Карлович. Сильно располневший из-за того, что роковая ошибка врачей заставила его фактически без движений провести нескольких лет, дядя Карл не утратил бодрости духа и неиссякаемого оптимизма. Громкогласный, остроумный, любящий застолье и хороший анекдот, он являл собой полную противоположность строгой и, честно говоря, несколько занудной жене. Даже став хромым, он любил танцевать, а летом после работы, приезжая на дачу в Авоты, первым делом отправлялся на пляж и купался в море в любую погоду. Представить тетю Эрику в купальнике, под моросящим дождем входящую в холодную воду Рижского залива, практически невозможно. Она никогда не работала, вставала поздно и целый день проводила в постели, читая запоем все, что попадалось ей под руку. Домашним хозяйством в их семье занималась баба Оля и домработница, поэтому Эрика Робертовна могла позволить себе подобную «вольность». Судя по старым фотографиям, в молодости она была очень симпатичной, если не сказать – красивой. Теперь же неподвижный образ жизни сделал с ней то, что обычно делает с человеком время: состарил сразу на добрый десяток лет, стерев с лица былую красоту.
Мама была совсем другой. Вечно активная, моторная, она и десяти минут не могла просидеть без дела. Помню, перед выходом на пенсию все мечтала, как сможет на досуге перечитать всего Тургенева. И что же? Перечитала?.. Куда там!.. Я спросил ее: «Почему?» – «Да как-то все некогда было…» И в этом ответе она вся.
И у дяди Карла юношеская симпатия к Верочке Апсе за годы разлуки не исчезла. Конечно, чувство стало иным – пылкость далекой молодости ушла, ее сменила тихая, едва заметная нежность. Это было заметно хотя бы по тому, как дядя Карл смотрел на маму, как оказывал ей, пусть даже пустячные, знаки внимания. Для Эрики Робертовны такое «коварство» мужа, конечно, не могло оставаться тайной, и она втихомолку стала ревновать его к сводной сестре. Нет, внешне все выглядело вполне благопристойно и придраться было не к чему, но все же тетя Эрика недолюбливала маму, и это не могло не сказаться на их отношениях. И если в первый год после нашего приезда все двери в доме были распахнуты настежь, все семейные праздники и Новый, 1955-й год мы встречали вместе с Кетнерами, то в дальнейшем дверь на их половину перекрыл громоздкий пузатый буфет, и на дни рождения мы отныне ходили друг к другу в гости: из одной половины квартиры № 14 в другую. Однако все эти сложности могли волновать только взрослых. Нас с Карлушей они не касались, и никакой буфет не мог стать препятствием для нашей дружбы.
А дядя Карл занял в моей жизни совершенно особое место. Так случилось, что с родителями я никогда не был до конца откровенен. Мама всегда казалась мне слишком суровой и недоступной, и, честно говоря, я ее боялся. Отца в детстве я видел всего лишь урывками, а его «предательство» и вовсе воздвигло между нами невидимую глазом, но весьма болезненную стену отчуждения, которая со временем ощущалась уже не так остро, как вначале, но все же окончательно не исчезла, хотя Глеб Сергеевич упорно стремился ее преодолеть. Высокомерие «сына начальника училища» мешало мне быть своим парнем среди дворовой пацанвы. (В какой-то степени это не касалось лишь Толика Смоляницкого.) Вот и выходило, что Сережа Десницкий в детстве был достаточно одинок и, признаюсь, даже привык к такому положению вещей. Поэтому всякое проявление заботы и мужского участия ощущалось мною как «нечаянная радость».
И с самого первого дня нашего переезда в Ригу я постоянно ощущал со стороны Карла Карловича эту «радость». Конечно, он не мог и не стремился заменить мне отца, но я благодарен ему, прежде всего за то, что он не позволял моему одиночеству превратиться в болезнь и очень осторожно, по-мужски занимался моим воспитанием. Так, например, по долгу службы время от времени он должен был посещать электрические подстанции по всей республике. Так вот, он брал Карлушу и меня с собой, и мы за время этих инспекционных поездок практически объездили всю Латвию. Именно благодаря дяде Карлу я узнал, какой сладкой бывает брусника в марте, когда руками разгребаешь колючий снежный наст и срываешь ярко-красные ягоды с почерневших от мороза веточек. Или вдруг остановимся по дороге, чтобы пописать, и застреваем в лесу на долгие полчаса, чтобы собрать торчащие из высокой травы подосиновики. Кому-то это, может быть, покажется смешным и недостойным упоминания, но именно дядя Карл втайне от мамы дал мне почитать Мопассана (он же не мог знать, что я уже знаком с творчеством этого француза, так как еще в Житомире вместе с ребятами на чердаке нашего дома вслух читал затрепанный до дыр его роман «Жизнь»). Это дядя Карл впервые в жизни привел нас с Карлушей вечером в ресторан. Во время поездок с мамой из Житомира в Киев мне доводилось бывать с ней в ресторанах. Но разве можно сравнить комплексный обед в полупустом ресторанном зале изнывающего от июльской жары города с вечерним посещением сего злачного места, куда «детям до шестнадцати» вход категорически запрещен. Никогда не забуду, как с замиранием сердца я переступил порог знаменитого на весь Советский Союз ресторана «Лидо» в Дзинтари. Где-то совсем рядом, за ресторанными стенами вздыхало и пенилось море, а тут, внутри, сладко пахло женскими духами, подгоревшим на кухне маслом, винным перегаром и вообще… тем особым ресторанным запахом, который так призывно волнует обоняние всякого любителя дружеского застолья и умеренных возлияний. В центре зала по истертому паркету томно двигались в танце пары отдыхающих, приехавших на модный прибалтийский курорт из самых отдаленных уголков нашей необъятной Родины!.. На крохотной эстраде под взвизги саксофона и барабанной россыпи лихого ударника тощая певица в длинном вечернем платье пела: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня? Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что ты уходишь от меня!..» Звучал женский смех, звенел хрусталь, а мельхиоровые ножи и вилки так призывно стучали по фаянсовым тарелкам!.. И у тебя сладко сжималось сердце, потому что ты в эту минуту становился взрослым и невольным участником этого праздника жизни! Как хорошо!..
Дядя Карл, спасибо тебе и за этот вечер, и за многое-многое другое… Одним словом, спасибо тебе за все!..
В день нашего приезда в Ригу в доме, который отныне стал для нас родным, большой овальный стол был празднично накрыт, и за ним собрались не только Кетнеры и мы, но и наши новые рижские родственники. Во время выборов народных заседателей районного суда Иля среди кандидатов совершенно случайно наткнулась на фамилию Апсе. Оказалось, это ее двоюродный брат Эльмар, и вот теперь мы познакомились с ним, его женой Лидией и их детьми Гунтисом и Витой. Чуть позже мы также познакомились с младшим братом Карла Карловича дядей Францем и его женой Инной. Вот сколько новых родственников появилось у нас в одночасье!..
Остатки весенних каникул пролетели быстро, и 1 апреля мы с братом продолжили свое очень среднее образование. Боря в первом классе 40-й средней школы, где учился Карлуша и которая располагалась на той же улице Тербатас рядом с нашим домом; я – в шестом. Поскольку это был конец учебного года, для меня места в 40-й школе не нашлось, и пришлось довольствоваться семилеткой. В те далекие времена такие «неполноценные» учебные заведения были не редкость.
То, что мы уехали из Житомира, во многом облегчило нашу жизнь. Представляю, как было бы тяжело и маме, и мне, если бы мы остались. Каждый день встречаться с людьми, которые были в курсе наших семейных передряг, видеть либо злорадные, либо, что еще хуже, фальшиво сочувствующие лица, делать вид, что ничего особенного не произошло. Нет уж, увольте!.. Того, что мне довелось испытать в последние два месяца жизни в Житомире, с лихвой хватило на долгие годы.
А здесь, вдали от ставшего мне ненавистным военного городка ЖКЗАУ, среди новых родственников и новых приятелей горькие, мучительные переживания стали потихоньку отступать и уже не терзали мою душу так остро, как прежде. Я перестал плакать по ночам. Погасив свет, я долго не мог заснуть и мечтал, как жестоко я отомщу тому, кто так безжалостно меня предал. И с каждым разом месть моя становилась все более и более изощренной, а удовлетворение, которое я при этом испытывал, все более и более сладостным. Однако главным условием того, чтобы месть моя удалась, было одно: я должен стать знаменитым. На худой конец – удачливым и счастливым. Но знаменитым все-таки лучше.
Вскоре сбылось мое самое заветное желание: в середине мая я стал обладателем потрясающего фотоаппарата «Зоркий». Эту свою мечту я начал лелеять еще в Житомире. Один из подчиненных отца (к сожалению, не помню, как его звали) подарил мне старенькую немецкую камеру, которую в качестве трофея привез с войны. Наверное, когда-то давно это был неплохой аппарат, но к тому времени, когда он попал в мои руки, фотографии, сделанные с его помощью, получались, мягко говоря, не совсем удачными. Пленка по бокам засвечивалась, и при печати снимки выглядели довольно странно: изображение с двух сторон было окаймлено темными полосами. Я конечно же расстраивался, но про себя твердо решил: у меня будет самая настоящая фотокамера, чего бы мне это ни стоило!