Слабости сильной женщины

Берсенева Анна

Она даже не удивилась почти, когда занавеска в Митином окне осветилась изнутри последним зимним вечером. Не удивилась, но вздрогнула и присела на подоконник. Она ждала, что Митя покажется в просвете подъезда и вспыхнет огонек его сигареты.

Но его не было, хотя свет в его окне погас. И телефон молчал – и не надо было ждать.

Только по этому светящемуся окну Лера знала, что он уже больше недели как приехал. Других знаков его приезда просто не было.

Наконец она не выдержала и рано утром, перед работой, поехала на Большую Никитскую. Она стояла у входа

в Консерваторию, смотрела на Митино имя на афише и пыталась понять, когда это – десятое марта? До нее не сразу дошло, что десятое – сегодня; все числа выветрились из ее головы.

– Что это ты сегодня заторможенная такая? – удивленно спросила Зоська. – Ты слышишь, Лер, с телевидения тебе звонили. Перезвонишь?

– Да-да, – рассеянно кивнула она. – Позвони сама, а, Зосенька?

Она думала только о Мите – о том, как вздрогнули его губы, когда он спросил ее: «Еще?» – и звуки понеслись в небо над Сан-Марко…

Он был прав: Лера действительно никогда не была особенно музыкальна и действительно любила простые песенки. Но сейчас ей казалось, что звуки не умолкают, что скрипка бесконечно звучит в его руках.

Глава 14

Оркестр уже был на сцене, уже отзвучали таинственные и беспорядочные звуки настраиваемых инструментов – и стояла последняя тишина ожидания.

Лера чувствовала, как сердце проваливается в гулкую пустоту и бьется там, в тайной тишине. Она ждала, когда появится Митя; больше не существовало ничего, и в глазах у нее темнело от этого единственного ожидания.

И она пропустила этот момент – когда он вышел и остановился перед оркестром, под нетерпеливые аплодисменты зала!

У нее было хорошее место – сбоку и близко. То есть, кажется, это было не самое лучшее место для того чтобы слушать музыку – ну конечно, Митя сам говорил ей однажды, что слушать вблизи плохо, – но зато Лера видела его лицо даже тогда, когда он повернулся к оркестру и забыл о зале.

Она видела его таким только однажды – в то утро, когда глаза его были еще закрыты и что-то огромное, ей непонятное, совершалось с ним, хотя он просто спал. Глаза его были сейчас чуть прищурены, потом он поднял руки, словно разрешив оркестру начинать – и первые звуки полились в зал.

Лера знала, что сегодня будет Бетховен и Чайковский, но она забыла обо всем, глядя на Митины руки. Она бывала на его концертах – правда, ужасно давно; ее всегда восхищало исполнение. Но только теперь она понимала, что же происходит…

Токи жизни – те самые, которые она чувствовала прежде и которые казались исчезнувшими из ее жизни безвозвратно, – текли через его пальцы и заряжали оркестр такой мощью, с которой ничто не могло сравниться.

Лера всегда стеснялась признаться в том, что ей не совсем понятно, что же делает с оркестром дирижер. Ведь музыка уже написана и изменить ее нельзя, и ведь все музыканты, конечно, знают свои партии? Теперь она смотрела на Митины руки и понимала: ничего не произойдет без их разрешения, ни один звук не прозвучит, если не будет вызван к жизни их движениями.

Она поражалась прежде: откуда это

выражение твердости и силы в каждом его взгляде, ведь он музыкант, ведь он имеет дело с чем-то тонким и неуловимым, и к чему же эта твердость? Но теперь звуки неслись, сметая все преграды, они были неостановимы как выстрелы, хотя звучали пронзительно и легко, их было так много, что невозможным казалось совладать с ними…

Сердце у Леры занялось, голова закружилась – ей впервые стало страшно, когда она окунулась в этот мощный звуковой поток и почувствовала всесилие звуков. Она поняла, что ей знакомо это чувство, хотя никогда прежде оно не связывалось для нее с музыкой. Это было чувство собственного бессилия перед страшными потоками жизни, которые могут смести кого угодно, сломать человека и заставить его поступать против собственной воли.

Лера едва не зажала уши, настолько жуткой показалась ей ее догадка. Она вспомнила, как сидела перед телефоном, как вкрадчиво звучал в нем голос с едва уловимым акцентом, как ничего нельзя было сделать и как зияла распахнутая постель Стаса Потемкина…

Все было связано в жизни, и музыка говорила об этом с такой неотменимой ясностью, которой не обладают слова.

И вдруг она почувствовала: что-то изменилось и, подняв глаза, поняла – что. Митя остановил этот поток, руками остановил то, что остановить было невозможно. Он словно показал ей: видишь, в жизни это так – пугающе, безжалостно, – но со мной это не будет так, не бойся, подружка моя дорогая…

Лера улыбнулась: ей показалось, будто он произнес это вслух. Она услышала, что духовые звучат теперь глуше, а скрипки отчетливее. Но дело было не в звучании отдельных инструментов – весь оркестр был единым дыханием, и оно больше не пугало ее.

Как это можно было совершить – она не знала, но это было так, и Митя это сделал.

Лера видела, что музыканты подчиняются едва уловимым движениям его пальцев, и сама она чувствовала власть его движений над потоками жизни. Это была какая-то особая власть – такой она не знала прежде…

Концерт шел без перерыва, не разрываемый даже аплодисментами. Но энергия накапливалась в зале и выплеснулась как взрыв – когда стихли звуки, когда Митя опустил руки и замер, еще не оборачиваясь.

Он повернулся к залу медленно, встречая шквал аплодисментов. Лера видела, как яснеют его глаза и как он все-таки не может вернуться окончательно… Он дышал тяжело, стрелки темных волос прилипли к его лбу. Митя наклонил голову, потом пожал руку первой скрипке, потом поднял руки, словно охватывая ими весь оркестр.

Потом взгляды их встретились, и Лера увидела, как он вздрогнул, чуть не уронил цветы и сделал шаг к ней, словно собирался спрыгнуть со сцены. Она приложила палец к губам, и Митя улыбнулся.

– Браво! – неслось из зала, и аплодисменты не стихали.

Она поняла, почему дрогнули его губы. «Еще?» – беззвучно спросил он у нее, и она кивнула.

Она ждала его на улице у служебного входа, и ей показалось, что сердце у нее остановится, когда его силуэт возник в освещенном дверном проеме.