Слабости сильной женщины

Берсенева Анна

– Ладно, Митька, – сказала Лера, наконец отодвигаясь от него и с сожалением переставая чувствовать его в себе. – Сходи за вином, отпускаю. Нет, я с тобой все-таки пойду, пожалуй!

Она соскользнула вслед за ним с кровати, хотела набросить свой длинный шелковый пиджак, но он остановил ее руку.

– Нет, это уж оставь, – сказал он. – Ты меня отпускать не хотела, а я на тебя смотреть хочу все время. Ты себе не представляешь даже, какая ты красивая… Не закрывайся, ненаглядная моя, я все время хочу тебя видеть!..

Вино было

в буфете. Войдя в гостиную, Митя включил торшер, и Лера невольно зажмурилась даже от этого неяркого золотистого света. Но она тут же открыла глаза, чтобы видеть его. Это было удивительное чувство – видеть его, словно впервые. Да это и было впервые, как все, что происходило с нею сегодня. Она видела его ясным, обостренным зрением – стройную его фигуру, блеск темных глаз, движения, изящные в своей точности…

Вино было красное, терпкое, Митя разлил его по бокалам и сел в кресло у стены, не выпуская Лериной руки.

– Посиди со мной, – сказал он, и она села к нему на колени, обняв его за шею и бокал свой поставив на его голое плечо. – Знаешь, как я тебя люблю?

– Как? – тут же спросила она. – Знать не знаю, хочу услышать!

– Вот как: вся ты во мне звучишь, я тебя каждую минуту слышу, и глаза твои слышу золотые, и походку твою слышу удивительную… Вот, например, я репетирую: сутками могу не есть, не спать, забыть обо всем, кроме музыки, не знать, какая погода, – но ты во мне звучишь, и я тебя слышу всегда…

– Как звуки? – догадалась она. – Помнишь, ты мне говорил, что звуки все время слышишь?

– Да. Но я тебя не только слышу, а хочу чувствовать все время, прикасаться к тебе хочу, и вообще тебя хочу так, что в горле у меня пересыхает. Погоди, я вина должен выпить, а то говорить не смогу, – заявил он в подтверждение своих слов. – Вот, теперь легче. Дай еще тебя потрогаю – совсем будет отлично.

Лера засмеялась и, подхватив свой бокал, скользнула вниз с его колен.

– Ты куда? – Митя сжал ее плечо.

– Никуда, миленький. Здесь посижу, буду снизу вверх на тебя смотреть!

– Не надо снизу вверх…

Митя попробовал поднять ее, но она покачала головой, прижавшись щекой к его колену.

– Нет-нет – мне ты нравишься отсюда, почему же не надо?.. Я тебе, может, заглядываю под ресницы – что у тебя там за тайна? Смотри, вино мое не разлей.

Она отхлебнула из своего бокала и поставила его возле Митиной ступни. Лицо ее вдруг стало серьезным.

– Митенька, – сказала она, поднимая на него глаза. – Что же это, а? И как же это – почему не было раньше, почему появилось вдруг? Ведь я тебя сто лет знала, смотрела на тебя, мы с тобой на лавочке сидели, говорили с тобой до утра, песни ты мне пел – и не было… Почему, объясни ты мне, а?

– Все тебе объясни. – Митя погладил ее по голове и, наклонившись, поцеловал в нос. – Думаешь, я понимаю, почему? Думаешь, это вообще можно объяснить? Я видел только, что в тебе этого нет – и ничего нельзя было поделать.

– Ты

никогда ни словом не обмолвился… – тихо сказала Лера. – Ни словом, ни жестом, ни взглядом… Почему, Митя?

Он молчал, и она повторила:

– Почему, скажи мне!..

– А что значили бы слова, и жесты, и все что угодно? – сказал он наконец. – Ты меня не любила – и какие тут слова, зачем?

– Но ведь это тяжело, Митя… Как можно все держать в себе, от этого ведь с ума можно сойти…

– Я привык. – Он провел рукой по ее волосам и улыбнулся. – Для меня в музыке всегда было так – невозможно выплескивать мимоходом, внутри оно сильнее. И я же говорил: ты вся – как музыка, вся во мне… Но это и правда было тяжело – как же тяжело, Лера, если бы ты знала! – Он быстро встал, прошелся по комнате. Лера сидела на полу у его кресла и смотрела, как сияет все его тело в золотом полумраке, как блестят глаза. – Если бы ты знала! – повторил он, поворачиваясь к ней. – Тогда, когда ты поехала к тому подонку, и из-за чего – из-за денег! О господи!.. Вот от этого я и правда чуть с ума не сошел, вот тогда я себя убить был готов…

– Но почему же себя, Митя, почему же себя?

– Потому что я думал, что должен был как-то по-другому… Что ты должна была знать: ты можешь мне хотя бы сказать… А ты не сказала, и я сам был в этом виноват. Я должен был на все наплевать – любишь ты меня, не любишь – и должен был тебе сказать: я тебя люблю, я все для тебя сделаю, не таись от меня…

Митя говорил сбивчиво, и в глазах его застыло такое страдание, что сердце у Леры сжалось.

– Иди ко мне, – сказала она так тихо, что сама едва расслышала свой голос. – Иди ко мне, мой родной…

Митя присел перед нею на корточки – как всегда делал, когда она была маленькая, – и Лера, приподнявшись, прижалась лбом к его плечу.

– Прости меня, – прошептала она сквозь слезы. – Прости меня, мне самой страшно вспомнить…

– А ты не вспоминай, – тут же сказал он, обнимая ее. – Есть о чем вспоминать – вот я тоже болван! Ну-ка перестань сейчас же плакать! Я теперь эгоист, мне тебя надоело утешать – я хочу, чтоб ты меня любила.

– Ах так! – Она рассмеялась, и слезы блеснули в ее глазах, исчезая. – Тогда сядь обратно, выпьем за твой эгоизм, без которого я жить не могу, и сейчас же рассказывай мне дальше: как ты меня любишь?

Митя снова сел в кресло, и Лера, сидя на полу у его ног, снова оказалась между его колен.

– Не веришь, что я эгоист? Ну так я тебя до утра заставлю слушать про любовь, и так непонятно буду говорить – взвоешь! И вином не дам запить, не тяни руку! – Он отодвинул ногой бокал и сжал коленями ее плечи. – Значит – про твою походку. Походка у тебя вот какая: когда музыка хочет стать движением – получается твоя походка. Невозможно сказать, как ты идешь, какое движение ты делаешь сначала, какое потом – все происходит одновременно, одна мелодия. Что, непонятно?