Сладкая жизнь эпохи застоя
Шрифт:
— Итак, что ты наденешь? — поинтересовалась я, когда Алешка, сунув ноги в тапки, потрусил в ванную.
— Джинсы и красный свитерочек, — без тени сомнений выпалила она.
— Дело хозяйское, но не лучше ли новую юбку и новый бежевый свитер? Красный совсем протерся.
— Нет, не протерся.
— Тебе так кажется? Значит, у тебя глаз замылен.
Формулировка вызвала одобрение, но позиция не изменилась. Впрочем, подобие уступки все-таки замаячило:
— Когда мы пойдем на «Тима, ровесника мамонта», я надену то платье, что ты подарила на Новый год.
— Отлично. Мне это будет очень приятно.
Пока они собираются, я готовлю завтрак. Когда мы с Алешкой жили вдвоем, я не очень заботилась о еде. Что-то сжевали — и ладно. Но с появлением Аси все изменилось. Мне хочется, чтобы было не
Одеты, умыты, накормлены, ехать надо до Пушкинской, да, конечно, вы там уже были, напоминаю на всякий случай. Билеты у Аси, деньги у Алеши. Не лезьте в очередь за мороженым, все равно перед носом кончится. Лимонаду можете выпить. Счастливо, до встречи.
Без четверти одиннадцать. Конечно, следовало договориться с Глебом на одиннадцать. А так у меня впереди целый час. И этот час будет, похоже, нелегким.
Заглядываю в бак для грязного белья. На дне один-единственный носок, синий в полосочку. Да, похоже, в последнее время у меня было достаточно трудных часов.
Сделав еще один круг по квартире, сажусь к столу, где разложены начатые два дня назад тезисы для преподавательской конференции. «Одной из существеннейших особенностей мировоззрения Дэниела Джонсона в период работы над „Черной башней“…» Господи боже мой! И что же, по моему мнению, является «одной из существеннейших особенностей»? Похоже, я разучилась писать. И раньше не бог весть что умела, но все-таки без «одной из существеннейших» обходилась. Почему я вообще пятый год занимаюсь «прогрессивным американским писателем Дэниелом Джонсоном»? Уже несколько статей вышло, и каждая новая хуже, чем предыдущая. А единственной в самом деле приличной работой была давняя курсовая по «Школе злословия». С тех пор прошло целых тринадцать лет, а я не только не продвинулась вперед, но и утратила что-то, дававшее мне возможность писать, не беспокоясь о том, «что скажут». Ты сам свой высший суд. В двадцать лет это было бесспорно. А теперь? Да, и как я «теперь» буду разговаривать с Глебом? В каком тоне? Не надо об этом думать. Отрепетировать разговор нельзя. В конце концов, он попросил о встрече. Я снова прошлась по квартире. Уютный, в сущности, дом. Книги, большой старый глобус, который мы все с удовольствием вертим (я, откровенно говоря, чаще всех), цветы (поливаем по очереди), в углу прихожей — три пары лыж, кухня сверкает белизной и радует глаз вышитой скатертью. Тесновато, но теснота незаметна. Пройдет каких-то полчаса, и все это увидит Глеб. Впрочем, скорее всего, увидит и не заметит. А кроме того, что я хочу этой квартирой доказать? Что Аська попала в уютный дом и этот дом стал ей родным? Но разве его волнует Аська? Он придет сюда ради Рины. И даже иначе: ради себя, ради того, чтобы в моем присутствии убедить себя в том, что он в смерти Рины не виноват. Без посторонней помощи ему это не удается, и вот он подумал, что, может быть, я… Но сумею ли я отпустить ему грех? Захочу ли? Нет, ничего не нужно решать заранее. Отрезав ломоть хлеба, я густо намазала его маслом и принялась торопливо жевать. Мы не виделись целых полгода. Нужно послушать, что он скажет, нужно увидеть его глаза. И не надо, не надо с таким надрывом к этому относиться. Рины нет, ей ничем уже не поможешь. Помогать Глебу я не обязана.
Звонок. Знакомая фигура на пороге. То же по сердцу режущее беззащитностью лицо. У каждой женщины он моментально вызывал желание приблизиться, согреть, утешить. Разум подсказывал, что утешительниц — в избытке, и все-таки его, высокого и красивого, было до слез, пронзительно жалко. И возникала уверенность, что ты сможешь стать первой, способной наконец понять, одарить и согреть. Так он смотрелся пять лет назад, когда вместе с Риной впервые переступил порог этой квартиры, так он смотрелся и сейчас, когда Рина давно уже похоронена на Богословском кладбище, во второй справа от входа аллее.
— Здравствуй.
— Ты с боем часов.
— Не хотелось начинать с извинений.
— Проходи в кухню — дам тебе чаю.
Чай. Спасибо китайцам за этот прекрасный напиток. Он дает замечательную возможность спрятаться от волнения и занять руки, ведь столько всего нужно сделать: и открыть кран, и чиркнуть спичкой, и достать чашки.
У меня в кухне Глеб бывал только до ремонта, но явно не замечает никаких перемен. А я-то все утро: на три сантиметра
Ссутулившись, он вертит ложку:
— Мы с тобой так и не разговаривали — после всего случившегося.
Да, не разговаривали. Привлекать его к похоронным делам было бы просто нелепо и неприлично. Ведь за все годы он так и не был представлен семейству. Рина тоже нечасто бывала у матери, а Евгения Львовна на большем и не настаивала. Для нее светом в окошке был Боря, а предметом забот и тревог — Борис Александрович. Аська бабушку утомляла, а кроме того, была слишком похожа на Геворкяна. Брака с диким кавказцем Ринке, похоже, так и не простили, причем развод не исправил, а только усугубил ситуацию. «Она живет так, как хочет, и я не буду ей в этом мешать». Эти слова Евгении Львовны передала мне Александра Львовна, всю жизнь не ладившая со старшей сестрой и потому радостно принимавшая и меня, и Глеба. Аську она баловала, а Рину обожала. На кладбище плакала безутешно, и было понятно, что хоронила не только Рину, но и себя. Ей было шестьдесят, она была старой девой, и у нее, всегда насмешливой, нарядной и подтянутой, не было сил ни скрывать, ни хотя бы прилично маскировать свое горе. Я попыталась подойти к ней, но она меня не узнала.
— Ты знаешь, что Александра Львовна в больнице? — спросила я Глеба.
— Нет. Я звонил ей месяца два назад. Хотел зайти, но она уклонилась. Даже не очень подыскивала предлог. Голос был как бумага.
— Да, ты и ее убил.
Слово не воробей. Не нужно было говорить это прямо, в лоб. Я не хотела обвинять, это он должен был оправдываться. Но теперь мы вдруг сразу же оказались на ринге. Друг против друга. Нелепая ситуация!
— Лена, мне не хотелось бы ссориться. — Сказано это было с какой-то привычной и безысходной усталостью.
— А чего ты вообще хочешь, Глеб? Зачем ты пришел сюда?
— Чтобы понять: ты действительно веришь, что я убил Рину?
— Глеб! — Я вскочила. — Разумеется, ты не толкал ее под автобус, но хорошо постарался, чтобы она там оказалась. На языке юристов это называется «доведение до самоубийства».
— Но ведь никто не доказал, что это самоубийство!
— А тебе нужны доказательства? Мне — нет! Я слишком часто видела, какой она бывала после встреч с тобой! Ладно бы просто ревела! Но я слышала, как она по-собачьи выла. Ты можешь это представить? Медленно сползла вниз, уткнулась лбом в пол и завыла!!
Вначале мой пафос, скорее всего, был искусственным, но потом сцена во всех подробностях встала перед глазами. Рина пришла тогда очень бледная, вытащила из сумки бутылку «Столичной» («у тебя разве найдется?»), брякнулась в кухне на стул, огляделась и вдруг брезгливо поморщилась: «Не здесь. Пить надо цивильно» — и, взяв бутылку, направилась в комнату: «Алешка, надеюсь, спит? Ну и отлично». — «Ринушка, что случилось??» В тон: «Ничего, моя дорогая. Просто один твой знакомый по имени Глеб Вершинин, как выяснилось, увы, не сможет поехать со мной и с Аськой в Палангу, так как супруга-с приобрела путевки в Болгарию…» Она хотела еще что-то добавить, но изо рта вырвался крик (стон? рев?). Водка так и осталась неоткрытой. Забившись в угол, Рина сначала била ладонью по колену, потом начала колотить по спинке дивана. «Нет, ты погоди, не надо меня утешать, я и похуже выдерживала. Вот в прошлом году, например… вот… в прошлом году…» Махнув рукой, она зацепила снятую мною сегодня акварель «Ледоход». «Боже, до чего я дошла, это мерзость, это конец, конец…» Вцепившись в волосы, она раскачивалась, а потом вдруг завыла и начала оползать. Я поила ее тогда корвалолом (вызывать «неотложку» — не вызывать?), в какой-то момент даже кинулась к телефону, но так и не позвонила. Что они могут, эти «неотложки»? Окончись этот припадок летальным исходом, врач написал бы в свидетельстве: «Смерть от сердечной недостаточности». А это была бы смерть от избытка — отчаяния, невезения, боли…
— Года два-три назад все действительно было ужасно. Я тогда сделал попытку…
— Избавь от ненужных признаний!
— Почему ты так враждебна? — Он протянул ко мне руку, и это застало врасплох: рука, как и взгляд, молила о снисходительности, о защите. — Мне всегда было так хорошо здесь. Помнишь ведь, сколько раз мы сидели втроем, и говорили, и понимали друг друга.
— Глеб, не надо. Ты хочешь моего признания, что это был несчастный случай. Пожалуйста: да, это был несчастный случай. Это было несчастье Рины, что она с тобой встретилась. А ты ничем не виноват. Ты хороший. Только вокруг всем плохо.