Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник
Шрифт:
Филипп, смотревший до этого на круги и в землю, поднял глаза на Толмида и увидел, что тот отвернулся и смотрит в сторону кустов и дороги. И в стриженый затылок своего бесстрастного друга Филипп радостно и завершающе воскликнул:
— Ты понял, милый Толмид?! Мы оба с тобой правы! Меж нами нет противоречий! Мы смотрим на мир из бездны. И в бездне, в которой оказалось человечество, да, очень мало красоты и слишком много уродства. Да, люди страдают. Да, страдают они от своих желаний, которые в большинстве своем греховны. Но Истина не в освобождении от желаний! Истина в том, что мы пали на дно грязной, уродливой, темной, греховной и мучительной пропасти и это свое бедственное положение, эту свою нищету и свое
Толмид молчал и смотрел в сторону дороги. В проеме кустов появилась высокая и стройная фигура.
— Нам надо не отказываться от желаний, а возрождать и воспитывать в себе те желания, которые влекут нас к Красоте и Свету! — вдохновенно продолжал Филипп. — И прежде всего постараться вспомнить тот язык, на котором некогда человек разговаривал с самим Богом. Ведь мы забыли его, милый Толмид! Шум и гомон земной суеты заглушили для нас ангельские звуки. Тьма непроглядная съела и стерла радостные буквицы небесных скрижалей. Но что-то должно было в нас остаться! Пусть малые крохи, горчичные зернышки, пусть отзвуки слабые и брезжащий лучик надежды… Пусть всё разделилось, а мы соберем воедино. Мы зернышки эти отыщем, очистим от грязи, согреем на солнце, с любовью взлелеем…
— Ты уже стихами заговорил, — отозвался наконец Толмид.
Стройная фигура между тем, помедлив в проеме, отделилась от кустов и двинулась в сторону сидевших под деревом. Что за человек возник и приближался, пока трудно было определить, но по стати его, по легким и плавным движениям, по царственной походке видно было, что человек этот возвышен и благообразен.
— «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», — торжественно произнес Филипп и, усмехнувшись, добавил: — Учитель наш тоже иногда говорит стихами, чтобы легче было понять и прочнее запомнить… Изволь. Подведу итог в прозе. Истину надо алкать и жаждать, а это, поверь мне, очень сильные чувства и страстные желания… А ты предлагаешь от всех желаний отказаться.
— Ты привел только одно «блаженство». Но есть и другие. Например: «блаженны чистые сердцем». Или: «блаженны нищие духом». Что ты про них скажешь?
— О! Это очень просто! — тут же откликнулся Филипп. — Я тебе сейчас в нескольких словах объясню…
Филипп замолчал, потому что вдруг заметил подходившего к ним человека.
— Я не помешал вам, друзья? — прекрасным голосом, обаятельно улыбнувшись, ласково спросил поразительно красивый человек.
Человеком этим был Иуда.
Филипп сперва виновато забегал и засуетился глазами, а потом воскликнул чересчур порывисто:
— Ну, как ты можешь помешать! Нет, конечно! Очень Хорошо, что пришел. Садись с нами!
— Добрый вечер, Нафанаил, — сказал Иуда, обращаясь к Толмиду.
Толмид не ответил, но на пришедшего посмотрел так, как ни разу до этого не взглянул на Филиппа: он как бы созерцал его, как люди, задумавшись, созерцают распустившиеся цветы или цветущие деревья.
Затем из пазухи над поясом Толмид достал глиняную миску и сказал:
— Мир тебе, Иуда. У тебя не найдется воды?
Глава четвертая
ЦАРСТВО ПОКОЯ
Толмид достал из-за пояса миску и спросил: У тебя не найдется воды?
Луна не дошла еще до Виффагии, но свет ее уже проник на поляну перед смоковницей, окутал лицо Толмида. И в раннем лунном свете лицо его стало еще менее выразительным: ничего не выделялось на этом лице, всё было каким-то усредненным, неприметным. Даже глаза были бесцветными и матовыми.
Иуда отыскал на земле травянистый клочок, затем присел на корточки и предусмотрительно провел рукой по траве — не пыльно ли? Потом аккуратно подобрал талиф и бережно сел. И лишь тогда ответил Толмиду:
— К сожалению, я не ношу с собой воды.
— У меня есть вода, — порывисто признался Филипп.
Лицо его являло прямую противоположность лицу Толмида. Не только глаза его были большие и выпуклые с редким свойством отражать окружающее пространство, но и губы были полные и красные, нос — курносый и маленький, лоб — покатый, но очень широкий и мощный, щеки — пухлые, желтоватые и немного обвисшие. И всё это, казалось, само по себе жило, по-своему о себе заявляло… Стоило одной черте прийти в движение, как тут же другие вступали с ней в спор. Скажем, губы могли улыбаться, а глаза пугались, лоб не разглаживался, а морщился, причем морщины со лба переходили даже на лысину, щеки бледнели, нос пыхтел. И в общем смятении неизменно участвовала борода, принимая сторону то одной части лица, то другой, нападая на рот или штурмуя щеки. И чем чаще ее оглаживал Филипп, тем больше она своевольничала.
— Дать тебе? У меня есть вода… Вот! Я недавно набрал. Чистая, вкусная. Из источника на вершине. — Филипп протянул деревянную флягу.
Толмид взял ее, открыл пробку, подставил миску и стал наполнять ее водой.
Скоро вода полилась через край. Но Толмид не обращал внимания, продолжая лить воду.
— Что ты делаешь? — спросил Иуда.
Лицо его было прекрасно. Мало того, что оно было поразительно пропорциональным, мало того, что при этой образцовой соразмерности каждая часть лица являла собой словно отдельное произведение искусства, Иуда еще умел в нужный момент выделять нужную ему черту: вдруг так подчеркивал глаза, что от их изысканного разреза, зеленого таинственного цвета нельзя былооторваться. Или, скажем, чуть раздувал ноздри, и тогда не было ничего прекраснее его точеного и мужественного носа. Или, например, так хмурил лоб, что он Проникался породой и блистал интеллектом. Кожа у пего на лице была чистой и свежей, но не изнеженной, рот — благородно очерченным. Видимо, поэтому он не носил усов, а русая бородка у него была такой аккуратной, так украшала лицо, что многие его знакомые пытались было стричь свои бороды «под Иуду», но никогда не достигали даже отдаленного подобия.
— Что ты делаешь? — повторил Иуда и чуть приподнял брови, так что теперь именно они, длинные и яркие, стали самой привлекательной частью его лица.
Толмид перестал лить воду. Переполненную чашу он оставил в левой руке, а правой протянул флягу Филиппу. Филипп принял ее, поднял с земли пробку, закупорил сосуд и, грустно усмехнувшись, пояснил Иуде:
— Это он нарочно.
— Нарочно льет воду через край? — спросил Иуда.
— Он, видимо, хочет сказать, что я так переполнен своими теориями, что со мной бесполезно разговаривать… Я так это понимаю.
— А ему не нравятся твои теории? — спросил Иуда.
— Я только что изложил ему одну теорию. И видимо, так он мне принялся отвечать.
— Ты часто пьешь, — заговорил Толмид, держа перед собой чашу и чуть покачивая ею, отчего вода перекатывалась через край и сползала по стенкам сосуда. — Ты много нервничаешь. Поэтому потеешь. И тебе постоянно хочется пить.
Филипп втянул голову в плечи и молчал, ожидая, что будет сказано вслед за этим.
— Ты говоришь: надо очиститься, — продолжал Толмид. — А где в нас главная грязь, ты знаешь? Вдруг то, что тебе кажется самым чистым, самым красивым, самым светлым в тебе, на самом деле — главный твой грех и самый грязный обман?