Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник
Шрифт:
— Всё просто, — по-прежнему глядя в сад, тем же монотонным голосом заговорил Пилат. — Я, Луций Понтий Пилат, твой командир и начальник, решительно объявляю тебе о том, что, следуя тайному повелению цезаря и принцепса, начинаю прилежно и неустанно собирать информацию о политической благонадежности и преданности интересам империи Луция Элия Сеяна. Ничего этому Сеяну, разумеется, о том не докладывая. И если вдруг обнаружу коварные происки и целенаправленную подготовку к заговору и мятежу, то, повинуясь долгу римского гражданина и обязанностям префекта императорской провинции,
— В тайне всё сохраню, можешь не сомневаться, — быстро повернувшись к Пилату и с тоской на него глядя, ответил Максим. — Что же касается того, согласен или не согласен, буду ли помогать… У меня сейчас слишком мало информации, чтобы тебе ответить. Дай мне подумать…
— Даю тебе час. Больше дать не могу, — ответил Пилат и стал смотреть Максиму в переносицу.
— А что будет, если я отвечу отказом? — вдруг спросил Корнелий Максим и опустил глаза.
— Ты огорчишь меня и разочаруешь, — безразлично ответил Пилат.
И сколько я проживу после… после твоего огорчения? — снова спросил Максим.
— Не знаю, — сказал Пилат и взгляд свой перевел на лоб начальника службы безопасности. — Сколько боги тебе отпустили, столько и проживешь, наверное. — Пи лат сделал паузу и продолжал тем же холодным тоном: — Я же, взяв с тебя клятву, что будешь хранить молчание, быстро переведу тебя на какую-нибудь хорошую и тихую должность. И также пообещаю тебе, что ничего против тебя предпринимать не буду… Но на прощание снова повторю: навстречу смерти идешь, Корнелий Максим.
Помолчали.
Потом Максим спросил:
— Можно я пойду и спрошу, что у них там стряслось?
— У кого стряслось? Куда пойдешь? — прищурившись спросил Пилат.
— У центуриона и твоего секретаря.
— Не надо. Пусть сами подойдут.
— Они не подойдут. Будут стоять и ждать у фонтана.
— Откуда знаешь?
— Я им категорически запретил выходить в сад и приближаться к беседке.
— Ты запретил? Надо же, — ухмыльнулся Пилат и разрешил: — Ладно. Иди.
Максим тяжело поднялся с ложа, вышел из беседки и гусиной своей походкой заковылял в сторону фонтана.
А Пилат, словно в изнеможении, откинулся на ложе и закрыл глаза.
Максим назад не вернулся. Переговорив с Лонгином, он вместе с ним удалился в сторону казарм. А к беседке направился и скоро вошел в нее Перикл, раб и секретарь префекта Иудеи.
— Максим разрешил мне доложить тебе, — сказал Перикл. — С полчаса назад какой-то то ли пророк, то ли смутьян при посредстве своих многочисленных сообщников устроил в Храме сущий дебош.
— Что конкретно учинил? — устало спросил Пилат, не открывая глаз.
— Выгнал торговцев скотом. Напал на менял и опрокинул их столики.
— А кто таков? Личность безобразника пока не установили?
— Некий Иисус из Назарета. Он, кстати, не
— Иисус?! — вдруг радостно воскликнул Пилат, открыл глаза и мгновенным движением сел на ложе. — Иисус, говоришь?! Надо же. Сколько же у них этих самых Иисусов?! Не слишком ли много на мою бедную голову?!
Глава девятнадцатая
КАКОЙ ВЛАСТЬЮ?
— Не слишком ли много на мою голову?! Теперь еще и этот Назаретянин! — ворчал Амос, начальник храмовой стражи, выходя из Зала поучений в колоннаду Царского портика.
Во Дворе язычников толпа уже разделилась почти на две равные части. Одна часть народа обступила Иисуса слева от Красных ворот, и Он им что-то говорил, а они слушали. Другая же часть посетителей Храма отодвинулась в сторону и, стоя посреди двора, в напряжении ожидала, глядя то на толпившихся возле Красных ворот, то в сторону Царского портика.
И вот, из дверного проема выступила на мозаичный пол, миновала четыре ряда высоких белых мраморных колонн и спустилась во Двор язычников торжественная и грозная процессия старейшин, священников и книжников.
Во главе процессии в белых одеяниях и белых тюрбанах на голове медленно и тяжело вышагивали два седовласых и седобородых старца — авва Ицхак из рода Камгифов, хранитель святынь и бывший первосвященник, и Наум из рода Ханнанов, заместитель первосвященника Иосифа Каиафы по богослужениям и начальник над всеми священниками Храма. Чуть в стороне от них шагал низкорослый, но кряжистый, крепкий и словно квадратный Амос. Человек двадцать священников, книжников и законников синедриона в белых, голубых и светло-зеленых мантиях и талифах шли позади аввы Ицхака и преподобного Наума. А слева и справа от процессии в кожаных шлемах и с копьями в руках шагали храмовые стражники.
Незыблемые, как устои их веры, непреклонные, как мраморные храмовые колонны, суровые, как стены Иерусалима, и неприступные, как Антониева башня, двигались они через двор в сторону Красных ворот и народа, а лица у всех были каменные и застылые, и издали незаметно было, что они между собой разговаривают.
На самом же деле двое из них, стараясь сохранять неподвижность лица и едва открывая рот, переговаривались друг с другом, точнее, договаривали то, что не успели договорить.
— Вообще-то, это не мое дело, — тихо и раздраженно говорил Наум. — С погромщиками должен разбираться Елеазар. Ведь это он отвечает за храмовую торговлю — пусть и наводит порядок.
— Не нашли мы его, — спокойно возражал Амос. — Повторяю: одни говорят, что он отправился к Пилату, другие утверждают, что вместе с Ханной поехал на Елеонскую гору…
— Давно надо было арестовать этого Назарея, — спустя некоторое время сказал Наум. — Ведь было же постановление синедриона.
— Было. Но он скрылся. Никто его в Иерусалиме не ожидал… И в голову никому не могло прийти, что он снова сюда явится, зная о том, что объявлен в розыск и что даже награда назначена за информацию о нем, — сказал Амос.