Сладкий перец, горький мед
Шрифт:
Целый день он сердился на нее, лишь изредка обращаясь с какой-нибудь фразой, и то только тогда, когда молчать было уже совсем невозможно. На людях он улыбался, раскланиваясь направо-налево, охотно общался со знакомыми и родственниками, но на Любу даже не смотрел. Сегодня гостей было гораздо меньше вчерашнего и Вова в основном выглядел повеселее. Но временами впадал в странный ступор, уставившись в одну точку и не реагируя ни на что. На нестройные крики "Горько!" отвечал с улыбкой, но тоном, не терпящим пререканий: "Хватит, вчера нацеловались".
Таня не пошла догуливать на второй день. Не пошли и родители. Семейство Голиков на праздничном банкете в этот раз было представлено только Сергеем. Ну тому, ясное дело, был бы повод да халявная выпивка.
Семейство было почти в полном составе и с интересом смотрело новую комедию Рязанова, когда раздался звонок. Открывать пришлось Татьяне, как самой молодой. На пороге стоял Дрибница.
Едва переступив порог, прямо в коридоре, на глазах родителей бухнулся на колени, зарылся лицом в Танин халат, и заплакал. У изумленных хозяев отнялись языки, и они молча взирали на необычную картину. Выплакавшись, Вовка встал, прижал Таню к груди, поцеловал в золотую макушку:
— Что я наделал?! Что ты наделала! Довыступалась, довыпендривалась! Что мы натворили?! Что теперь делать?
Таня от удивления не могла и слова сказать. Родители тоже были в шоке. Так и не дождавшись от гостеприимных хозяев приглашения войти в комнату, Дрибница прошел и сел на диван.
— Дядя Вова, тетя Ада! Хоть вы бы на нее повлияли! Упрямая, как сто чертей. Я ж ей проходу не давал, я ж столько лет за ней, как собачка на привязи… А она…, - повернулся к примолкшей Татьяне: — Чего ты добилась со своей гордостью? Искалечила три жизни, радуйся теперь…
— Почему три?
— Твоя, моя и Любкина.
— А-а, — протянула Таня. Усмехнулась про себя. Он был так искренен сейчас, что как-то не хотелось огорчать его известием, что испорченной с полным основанием можно назвать только его жизнь. Да и то без Таниного участия. Почти.
Дружненько помолчали. Потом Вова торжественно заявил:
— Я тебя умоляю — потерпи годик. Я через год разведусь и мы поженимся. Потерпи немножко. Год, только один год! Прошу тебя, не выходи замуж! Я не могу развестись с ней сразу, это будет неприлично и слишком больно. Она этого не заслужила, она ни в чем не виновата. Я прошу у тебя всего один год. Слышишь? Не смей выходить замуж!!!
***
После свадьбы Дрибница очень изменился. Он приходил к Тане каждый вечер — она гнала к жене. Однажды нарвался на Владимира Алексеевича в дурном настроении, выслушал наставления: мол, ты человек женатый, обремененный определенными обязательствами, вот и выполняй их, а дочку мою оставь в покое. Помогло лишь отчасти — стал звонить по телефону, умоляя о встрече. На Танины недвусмысленные отказы слезно просил:
— Ну пойдем с Тимошкой погуляем. Хоть одним глазком на тебя взгляну… Хоть пять минут!
Иногда Таня, использовав все методы тактичного отказа, вынуждена была уступить столь настойчивым просьбам. Но пять минут растягивались
Таня гнала его домой, но Вовка не только не слушался ее, но и не давал возможности уйти самой. Говорить с ним по-прежнему было неинтересно, и, если раньше Таня впадала в тоску от его возвышенной любви, то теперь все чаще ее охватывало отчаянье от его настырности, упертости и чувственной неумелости. Ах, если бы он был хоть наполовину нежен и ловок, как Патыч, она многое могла бы ему простить и, возможно, даже позволить. Но и руки, и губы его неизменно причиняли если и не боль (хотя без нее не всегда обходилось), то уж чувство омерзения непременно.
И теперь, прочувствовав на себе, как мешает жить невзаимная любовь, Таня все чаще вспоминала свое детское определение счастья. О, как она была неправа! Оказывается, не может принести счастья любовь человека, к которому ты ровным счетом ничего не испытываешь. Наоборот, от этой ненужной любви столько хлопот и неудобства. Ну чего ради она должна каждый вечер торчать в парке на скамейке с Дрибницей, терпеть его отвратительные поцелуи, без конца вытаскивать шаловливые ручки из под кофточки и слушать нудные признания в любви. Ну как еще дать понять, что не нужен он ей ни женатый, ни холостой, ни бедный, ни богатый? Ну неужели все надо говорить прямым текстом?! Но ведь она совсем не хочет его обижать, а намеков он не понимает.
— Вова, иди домой. Уже два часа ночи.
— Мой дом там, где ты.
— Нет, твой дом там, где тебя ждет жена. Иди уже. Завтра вставать рано.
— Я не хочу спать без тебя.
— Это ты должен говорить жене, а не мне. Это с ней ты должен спать.
— С ней, может, и должен, а хочу с тобой.
— Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Мне, между прочим, тоже рано вставать. Отпусти меня!
— Нет.
— Пусти, сказала! И вообще не смей больше ко мне приходить. Иди к жене!
— Не пойду, — и Вовка в очередной раз прижался к Таниной упругой груди, зарылся в нее носом. — Никуда не пойду. И тебя не отпущу. Будем жить прямо на этой скамейке.
Таня с трудом вырвалась из его объятий:
— Все, Вова, иди домой! Я сказала — домой, к жене!
— Это раньше ты могла мне указывать. Эх, какой я был дурак! Ну скажи, зачем я тебя слушался? Не слушался бы, сейчас ты была бы моей женой, а не Любка, и нам не надо было бы прятать наше счастье под луной…
Таню передернуло от слов про наше счастье. Да уж, счастья таки полные штаны. У Вовки…
— Слушай, а что ты Любке говоришь, когда приходишь в три часа ночи?
— Говорю, в гараже был, машину починял…