Сладкий перец, горький мед
Шрифт:
Когда же ласки достигли апогея, когда Вова зачастил, вбивая себя без остатка в сладкое Танино лоно, сладострастные стоны вдруг сменились страшным, истеричным криком:
— Неееееет!!! Нет!!! Ненавииижуууууууу…
Вова до утра пытался успокоить ее. Он вновь ласкал, целовал, и снова и снова цветочек раскрывался гостеприимно, принимал дорогого гостя с видимым удовольствием, но каждый раз в самый ответственный момент срывался страшный крик с Таниных уст:
— Ненавижу! — и плакала, плакала горько и неутешно…
Когда поздним утром Таня проснулась от пристального Вовиного взгляда, вложившего в этот взгляд всю свою
— Я никогда не прощу тебя, Вова, — сказала тихо, но твердо, а в голосе слышалось такое сожаление, словно непрощение ее — наказание не столько для Дрибницы, сколько для нее самой. — Ты такой дурак, Дрибница, какой же ты дурак! Что ты наделал?!!
Она уткнулась лицом в подушку и горько, совершенно по-детски заплакала. Вова бросился утешать ее, шептать слова любви и в который уж раз просить прощения, при этом нежно, но настойчиво поглаживая обнаженные Танины плечи. Таня не пыталась увернуться от его ласк, не сбрасывала Володины руки со своих плеч, только вздрагивала тихонько то ли от слез, то ли от его прикосновений. Она была такой теплой и розовой со сна, такой аппетитной, и еще больше, чем когда либо, похожа была на ребенка — без макияжа, с чуть припухшими глазами, с нежными персиковыми щечками, — что Дрибница в одно мгновение почувствовал себя в полной боевой готовности, словно не было ночи любви, словно совершенно не утомился этой бессонной ночью, не насытился прекрасной своей девочкой. Таня перестала причитать, с видимым удовольствием принимала ласки и с явным нетерпением ожидала продолжения. И тем не менее это была уже другая Таня, не ночная, страстная и ненасытная, и не та, которая изводила его холодностью последние годы. Эта Таня не была холодной, но и пылкой тоже не была. Она хотела секса, охотно позволяла Дрибнице ласкать себя, но не отвечала на ласки, а лишь раскинулась на постели, готовая принять его, но ни одним своим движением не выказывала желания. Она не целовала его, не прикасалась нежно тонкими своими пальчиками, она лишь жаждала удовольствия для себя…
На сей раз сладкое мгновение страсти не было омрачено ее трагическим криком. Но потом, когда Вова, полный неги, раскинулся рядом с ней в счастливом блаженстве, наслаждаясь теплом Таниного тела, она сказала как-то буднично, без особого выражения, без ненависти в голосе, а от того еще более страшно:
— Ты дурак, Дрибница… Ты такой дурак. Чего тебе не хватало? Тебе было плохо со мной? Я ведь тебя уже почти любила… А может, и не почти, может, по-настоящему любила. Не знаю, уже не помню, что я к тебе чувствовала. По крайней мере, я считала себя вполне счастливой, мне было хорошо с тобой. А ты все испортил. Так глупо, так бестолково… Зачем ты все испортил, Вова? Зачем?
Дрибнице ничего не оставалось, как поцеловать ее плечо и сказать очередное:
— Прости…
— Нет, Вов, никогда я тебя не прощу… Пожалуй, и хотела бы, да не смогу. Мне было очень хорошо сегодня ночью. Нет, мне было БЫ очень хорошо сегодня ночью… Было бы… Если бы не все то, что стоит между нами. Я не смогу тебя простить. Я не смогу вновь полюбить тебя. Теперь я умею только ненавидеть. Тебя, мать, Симу, Луизу, Серегу… Всех вас ненавижу. Тебя — за то, что ты сделал, остальных — за то, что ничего не сделали. Они ведь видели, что происходит, знали, что ты болен, что ревность твоя абсолютно беспочвенна. Но ничего не сделали… И я умерла. Меня больше нет, Вова, меня уже давно нет… Ты убил меня. Убил вместе с нашим ребенком. Теперь мне ничего не остается, как убить тебя. Я убью тебя, Вова, я тебя убью. Моя месть тебя
Пустые сухие глаза смотрели в потолок, словно в синее небо. А из Вовиных глаз потянулись две сдержанные мужские слезинки. Да, да, это он во всем виноват, он убил Таню и нет ему прощения…
***
Таня сидела за столом в рабочем кабинете и проглядывала квартальные финансовые отчеты. Худой находился у окна за ее спиной, еще двое качков несли вахту у двери снаружи. Таня, погруженная в мир цифр, не услышала тяжелых шагов, и дернулась, как от испуга, когда Худой обхватил ее требовательно сзади и уткнулся носом в ее макушку.
— Витя, ты в своем уме? — довольно холодно и даже несколько угрожающе отреагировала она на такую фамильярность. — Ты соображаешь, что ты делаешь?
Однако ее холодность не остановила Худого. Он наклонился и поцеловал ее в шею, предварительно отодвинув в сторону каскад светлых волос:
— Я уже ничего не соображаю. Я хочу тебя, и больше ни о чем думать не могу.
Таня возмутилась, с силой дернув плечами в тщетной попытке освободиться от объятий:
— Это уже наглость! Как ты смеешь?!
— Смею, очень даже смею. А что же мне еще остается, если я тебя люблю? Я днем и ночью думаю о тебе, только и мечтаю о том дне, когда ты станешь моей…
— Витя, ты совсем сдурел, да? Я, между прочим, замужем. И, между прочим, за твоим лучшим другом! И ты это прекрасно знаешь!
— Знаю, знаю, — Худой запустил огромную лапу в Танины волосы, с видимым удовольствием путаясь в их шелке, второй же по-прежнему крепко удерживал ее за плечи. — Но мне надоело быть третьим лишним, детка. Теперь его очередь. Я устал ждать…
Таня неподдельно изумилась:
— Ты о чем? Что значит "его очередь"? Что ты имеешь в виду?
— Что имею, то и введу, — грубо хохотнул Худой. Потом, словно поняв, что каламбурчик вышел довольно похабный, извинился. — Прости, не хотел тебя обидеть. Это была шутка. Но в каждой шутке, как известно, есть доля шутки, остальное правда.
— Витя, ты хам.
— Возможно. Хам так хам. Только я не могу больше терпеть такую несправедливость. Почему ему все можно, а мне ничего нельзя? Я тоже хочу! Чем я хуже него?!
— Не знаю, кто из вас двоих хуже. Но он, по крайней мере, мой муж. Законный! Вот потому ему можно, а тебе нет! Я достаточно понятно объясняю, или есть еще вопросы?
— Есть, — Худой оставил, наконец, в покое ее волосы и присел на край стола, впившись взглядом в Таню. — То есть, пока он твой муж — мне ничего не светит?!
— Естественно! А ты надеялся на другой ответ? Знаешь, Худой, ты переходишь всякие границы. Такое хамство нельзя оправдать никакой любовью. Оставь меня в покое!
— Ну уж нет, — Худой красноречиво покачал головой. — Нет уж, крошка. Я тебя в покое не оставлю, и не надейся. Я привык добиваться своего. А потому успокоюсь только тогда, когда ты будешь моей.
— Я, Витя, твоей не буду никогда. Я, Витя, не имею привычки заводить любовников при живом-то муже. Я, Витя…
— Ах, так вот в чем дело, вот что тебе мешает, — с довольной ухмылкой перебил Худой. — Ну если преграда только в этом, можешь не беспокоиться…
— То есть? — "не поняла" Таня.
— Если муж тебе мешает только в живом виде, придется исправить эту ошибку.
— Ты хочешь сказать, что ты его убьешь? Ты убьешь Дрибницу?!
— Я, не я… Какая разница? Мало ли найдется охотников это сделать… Главное, что он больше не сможет помешать нам быть вместе. Это ведь единственное препятствие, я правильно понял?