Сладость на корочке пирога
Шрифт:
«Ладно, значит, мне придется делать это самому, — сказал Бони. — Но я должен честно предупредить, что это намного сложнее».
Никогда прежде я не видел, чтобы он был настолько уверен в себе; никогда прежде я не видел его настолько самодовольным.
Он закатал рукав и вытянул тонкие белые острые пальцы высоко в воздух.
«Вернись, вернись, оранжевая королева, вернись и расскажи, где ты была!»
Тут он щелкнул пальцами, и вдруг там, где секунду назад ничего не было, появилась марка. Оранжевая
Убитое лицо доктора Киссинга немного расслабилось. Он почти улыбнулся. Пальцы мистера Твайнинга глубоко впились мне в плечо, и я только сейчас понял, что он цепляется за меня как за соломинку.
Бони опустил марку, чтобы рассмотреть получше, к самому кончику носа. Одновременно он вынул необыкновенно большую лупу из кармана брюк и, поджав губы, начал рассматривать только что материализовавшуюся марку.
Затем его голос внезапно превратился в голос Чанг Фу, старого мандарина, и клянусь, хотя на нем не было грима, я ясно увидел желтую кожу, длинные пальцы и красное кимоно с драконами.
«Уау! Доблые пледки слют больсую малку!» — сказал он, протягивая ее нам рассмотреть. Это оказалась обыкновенная американская марка, выпущенная во времена Гражданской войны, старая, но таких марок у каждого из нас было полно в альбомах.
Он позволил ей спланировать на пол, потом пожал плечами и закатил глаза.
«Вернись, вернись, оранжевая королева…» — Он снова затянул, но доктор Киссинг схватил его за плечи и встряхнул, как флакончик с чернилами.
«Марку, — потребовал он, протягивая руку. — Сейчас же».
Бони вывернул карманы штанов, один за другим.
«Похоже, я не могу найти ее, сэр, — ответил он. — Что-то пошло не так».
Он проверил оба свои рукава, провел длинным пальцем по воротничку, и его лицо внезапно исказилось. Вмиг он стал испуганным школьником, который предпочел бы оказаться подальше отсюда.
«У меня получалось, сэр, — запинаясь, произнес он, — много-много раз».
Его лицо залилось краской, и я подумал, что он сейчас заплачет.
«Обыскать его», — распорядился доктор Киссинг, и несколько мальчиков под руководством мистера Твайнинга увели Бони в туалет, где перевернули его вверх тормашками и осмотрели от рыжей макушки до коричневых туфель.
«Все, как говорил мальчик, — сказал мистер Твайнинг. — Похоже, марка исчезла».
«Исчезла? — переспросил доктор Киссинг. — Исчезла? Как эта чертова штука могла исчезнуть? Вы уверены?»
« Вполнеуверен», — ответил мистер Твайнинг.
Обыскали всю комнату: подняли ковер, отодвинули столы, проверили вазы, статуэтки, но безрезультатно. Наконец, доктор Киссинг пересек комнату и подошел к Бони, сидевшему в углу, уронив голову в ладони.
«Объяснись, Бонепенни», — потребовал он.
«Я…
И он разрыдался.
«Отправляйся в кровать, мальчик! — закричал доктор Киссинг. — Уходи из этого дома и отправляйся в кровать!»
Первый раз мы услышали, чтобы человек, который с нами только доброжелательно беседовал, повысил голос, и это потрясло нас до глубины души.
Я глянул на Боба Стэнли и заметил, что он покачивается взад-вперед на носках, глядя в пол так беспечно, словно ждет трамвая.
Бони встал и медленно прошел по комнате по направлению ко мне. Его глаза покраснели; подойдя ко мне, он взял меня за руку. Слабо пожал, но на этот жест я был не в состоянии ответить.
«Прости, Джако», — сказал он, словно его сообщником был я, а не Боб Стэнли.
Я не мог взглянуть ему в глаза. Я отвернулся, ожидая, чтобы он ушел.
Когда Бони выскользнул из комнаты, мистер Твайнинг попытался извиниться перед директором, но это, казалось, только испортило дело.
«Может быть, мне следует позвонить его родителям, сэр?» — предложил он.
«Родителям? Нет, мистер Твайнинг. Думаю, что звать надо не родителей».
Мистер Твайнинг стоял посреди комнаты, сжимая руки. Бог знает, какие мысли роились в голове у этого бедняги. Я не могу вспомнить, о чем думал я сам.
Следующим днем был понедельник. Я шел по школьному двору вместе с Симпкинсом, болтавшим об «Ольстерском Мстителе». Весть распространилась, словно пожар, и повсюду толпились группы мальчиков, склонивших головы друг к другу, они взволнованно размахивали руками, обмениваясь последними — и почти полностью лживыми — слухами.
Когда мы были в пятидесяти ярдах от Энсон-Хаус, кто-то крикнул:
«Смотрите! Наверху! На башне! Это мистер Твайнинг!»
Я поднял голову и увидел беднягу на крыше колокольни. Он цеплялся за парапет, словно летучая мышь, его мантия развевалась на ветру. Луч солнца прорвался между облаков, словно свет рампы, озаряя его сзади. Все его тело, казалось, засветилось, волосы, выбившиеся из-под шляпы, были словно чеканный медный диск на фоне восходящего солнца, словно нимб святого в иллюстрированной книге.
«Осторожно, сэр! — закричал Симпкинс. — Черепицы могут отвалиться!»
Мистер Твайнинг взглянул на ноги, словно пробуждаясь ото сна, словно удивившись, когда обнаружил себя на высоте восьмидесяти футов. Он бросил взгляд на черепицы и какой-то миг не двигался.
Затем он вытянулся во весь рост, держась лишь на носках. Поднял правую руку в римском салюте, его мантия развевалась вокруг него, как тога какого-нибудь древнего цезаря на стене.
«Vale!» — прокричал он. Прощайте.