Слава богу, не убили
Шрифт:
Что сидит Миша за бизнес, а не за уголовку, Кирилл поверил сразу (на босяка при всей своей сумрачности он похож не был) — но скорость перехода от угрюмой отрешенности, от отрывистых, через силу цедимых реплик, в крайнем случае кратких рассказов, к азартной до страстности болтовне его поразила. Он мог только догадываться, сколько всего эти три года мужик проносил наглухо запертым в себе. Среди прочего, в соседе обнаружилась редкая эрудиция.
— Ты знаешь вообще, что это за народ? — спросил он, когда радостный Кирилл принялся вываливать на него всю свою безумноватую историю и описывать Амарова.
— Насколько я понимаю, к тем самым, вавилонянам, нынешние ассирийцы имеют все-таки довольно дальнее отношение…
— Сами они свою историю отсчитывают с тех времен, но прямые их предки — ближневосточные семиты, принявшие христианство в первом веке. Тоже, согласись, длинная родословная — сколько из современных наций такую имеют? История у них долгая — и страшная. Их пытались уничтожить как народ со средних веков; еще Тамерлан вырезал почти всех ассирийцев, отказавшихся принять ислам, только немногие спаслись в горах. Турки во время Первой мировой убили два миллиона армян, что всем известно, — но ведь уничтожали они любых христиан и ассирийцев убили не меньше полумиллиона. Из Турции многие бежали в Ирак — где их вырезали в тридцать третьем году, а большинство выживших бежало уже и оттуда. Последних иракских ассирийцев добивают исламские отморозки непосредственно сейчас, в ходе гражданской тамошней войны. В итоге по шарику айсоров разбросало не хуже евреев, только никакого собственного государства у них нет: живут в Иране, Сирии, Армении, России, Штатах, Германии. Сколько их осталось, кстати, неизвестно. По одним оценкам — четыре миллиона, по другим — всего тысяч триста с небольшим… Понятно, что это исчезающая нация. Так что не зря твой Вардан про обреченность говорил. Тема, видимо, ему близкая. Он сам такой — из обреченных. К представителям вымирающих классов и прослоек у него, как у представителя обреченного народа, интерес понятный. И те, и другие озабочены собственной особостью, сохранением себя…
— «Слишком странный, чтобы жить, — процитировал Кирилл Терри-Гильямовский Fear & Loathing, — слишком редкий, чтобы умереть…»
— …Так что, я думаю, ты прав, — поскреб Миша искусанную блохами руку. — Изображать черт знает кого — это был его способ оставаться собой…
— И по этой же логике… — подхватил Кирилл. — Какой он мог придумать способ остаться в живых? Изобразить покойника… — он хмыкнул. — Ну не верю я, что его действительно убили. Вот почему-то не верю — и все…
Глава 13
«…Техпаспорта… Какие могут быть техпаспорта?.. — в очередной раз за сегодняшний день думал Кирилл, выкарабкиваясь из маршрутной „Газели“. — На какие машины?.. Или она все-таки что-то напутала?..» Ответов эти вопросы не подразумевали.
По дороге от автобусной остановки к кварталу панельных многоэтажек надо было миновать фрагмент самой настоящей деревни с фиолетовыми астрами за покосившимися заборами и ветхими наличниками вокруг мутных стекол. На пустыре, заросшем крапивой и полынью в человеческий рост, условные таджики рыли лопатами канаву, их разновозрастные, но вполне еще малолетние дети вкалывали рядом со взрослыми. Закат розовел в осколках стекол могучего обшарпанного бетонного куба. Громыхал промышленный вентилятор.
…Недаром он не хотел общаться с матерью. Первый же звонок ей по купленной, наконец, мобиле (самой дешевой, какая нашлась) дал странный, дурацкий какой-то результат: голосом, в котором слышались одновременно застарелая многолетняя тревога, сдерживаемый укор и скрытая беспомощность (этот тон означал: «что-то случилось»), мать сообщила, что вчера вечером случайно обнаружила в кладовке («вместе с твоими вещами альпинистскими: рюкзаком, ботинками, что там у тебя») некий пакет. С «паспортами транспортного средства», еще какими-то документами — вроде бы на машины, и ключи там же… Если, информируя его об этом, тревогу она как-то скрывала, то, наткнувшись на полнейшее Кириллово недоумение, переполошилась уже в открытую. Любые неожиданности, тем более связанные с сыном, уже лет двадцать воспринимались ею как начало неприятностей. Но Кирилл действительно не был способен ничего объяснить, не имея ни малейшего представления ни о пакете, ни о его содержимом, ни о способе попадания в дом. Ты замок проверяла? Дверь не вскрывали? Ничего не пропало?.. Такие вопросы окончательно вогнали ее в тихую панику.
Поначалу он сам не знал, как ко всему этому относиться, — но несколько раз за сегодняшний день вспомнив бредоватый разговор, констатировал, что ему происходящее тоже, пожалуй, не нравится… Сказать ей, чтоб выкинула этот пакет от греха подальше? И поискала заодно повнимательней: вдруг еще чего интересного найдется?..
Еще мать, разумеется, хотела знать, где он — но ни Анькиного имени, ни тем более адреса Кирилл не назвал…
Во дворе мелкие туго лупили в футбол, отрывисто перекликаясь. Гопота школьного возраста, одинаково сутулящаяся на окруженной пивными бутылками скамейке, слабоумно взгыгыкивая, зазывала присоединиться клацающих мимо хмурых голенастых девиц; те на них, как и на что-либо вокруг, не реагировали. Объявление над помойкой взывало: «Машины перед контейнерами не ставить!!!»
Палые листья пестрели под оббитыми бордюрами. Их сухое бумажное шорканье, и ранние сумерки, и все остальное, всплывающее следом — недалекая уже повсеместная горечь в дымном воздухе, вертлявость разбегающихся из-под ног желудей, колкость каштановых скорлупок: все, что в памяти резонировало раньше, чем в сознании, — означало начало учебного года: зуд трубок холодного накаливания по утрам (черным, сырым, заспанным) и вечерам (тоскливо тянущимся в продленке), пачкающую колени спортивных, с резиновыми штрипками штанов красную дорожку из битого кирпича на школьном стадионе…
У неповоротливых дверей подъезда Кирилл столкнулся с Анькиной соседкой (не то сверху, не то снизу), молча неприязненно вытаращившейся в ответ на его «добрый вечер». Она была с дочкой, подругой малой Полинки, на пару лет старше той. По Анькиным словам, звали подругу Мария-Луиза, причем на «Машу» она откликалась неохотно, требуя полного титулования. Кирилл потянул тугую створку и в очередной раз уперся взглядом в надпись «Смерть шпионам!», размашисто нацарапанную на внутренней двери.
…Анька Шакина объявилась буквально через пару дней после его возвращения на родину — куда более неожиданно и необъяснимо, чем послала его лет пять назад (матом, с совершенно уничижительной характеристикой). С тех пор Кирилл ничего о ней не слышал — как выяснилось, она успела выйти замуж, родить дочку, похоронить не просыхавшего с Перестройки отца, развестись, полдесятка раз сменить работу — на столь же посредственно оплачиваемую (сейчас на должности оператора абонентского отдела телефонной компании получала девять тысяч). Алименты бывший муж отчислял ей с половины ставки уборщика, подтвержденной роскошной, на фирменном плотном бланке справкой с каллиграфической подписью новой его жены, официальной владелицы их общего — на самом деле — процветающего ООО. Эту бумажку он оскорбленно предъявил на суде, где Анька пыталась (абсолютно, разумеется, безуспешно) стребовать с него побольше, чем издевательские три копейки. На заседание полууборщик прикатил на новеньком «вольво» S-класса.
Само по себе Шакинское внезапное дежа вю не вызвало в Кирилле ни малейшего энтузиазма — но еще меньше ему улыбалось делить тихую, как внутренность склепа, противоестественно чистую квартиру с молчаливой матерью, под терпеливым взглядом которой он последние две трети жизни волей-неволей ощущал собственную ошибочность. Кочевание же по домам плюс-минус тридцатилетних особ с долгами по кредитам, самостоятельными детьми и раздраженной обидой в адрес мужиков вообще и бывших своих мужей в особенности понемногу входило у него в привычку.
Кирилл помнил Анютку энергичной языкатой пацанкой, такой маленькой разбойницей с чуть кукольной внешностью; размочив четвертый десяток, она как-то стухла, из резковатой сделалась просто злой, погрубела и поугрюмела лицом: ее уже можно было назвать теткой. Начала растягиваться трогательно-тривиальная татушка на ее крестце — в чем Кирилл убеждался, задумчиво раскачиваясь на коленях в сумеречной спальне, где тени кленовых листьев, заслонивших близкий фонарь, шарили по широкому шкафу с незакрывающейся дверцей и смутно слышался соседский телевизор. Днем он перебеливал потолок в залитой козлами с шестого крошечной ванной, лечил вместе с Полинкой, пятнистой с ног до головы, игрушечных зверей от ветрянки, распевал с нею: «Весь покрытый зеленью, абсолютно весь…» и гадал, на фига все это Аньке. Постоянство, с которым Шакина всю неделю подкалывала его «москв ачом», а также иронически-уважительное упоминание, что общая знакомая видела, как Кирилл вылез на Дзержинского из-за руля «Брабуса», подсказывало ответ анекдотический…