Слава богу, не убили

Евдокимов Алексей Геннадьевич

«Деловая газета „Респект“» («издание для работников офисов, менеджеров, топ-менеджеров, чиновников, политиков: словом, людей, принимающих решения») являла собой ультралояльный сетевой ресурс, коллективного агитатора и пропагандиста, «опускалище» внутренних врагов России «и их западных хозяев». Владелец издания, известный тусовочный персонаж Славик Урюпин, начинал на рубеже тысячелетий как сетевой порнограф, но уже к 2006-му утвердился в образе ревностного государственника, столпа патриотической морали и воителя «оранжевой» крамолы. К тому моменту, как Гуря «сел» в «Респект» на аполитичную культурку, экспансия его нового биг-босса (ныне депутата Госдумы) давно перенеслась в оффлайн — среди прочего тоже в область, так сказать, искусства: Урюпин завел киностудию и звукозаписывающий лейбл.

Их рекламная политика

славилась агрессивностью, а стилистика фильмов и групп — характерным сочетанием брутального пацанства и громогласной любви к родине. Среди сотрудничавших со Славиком продюсеров преобладали его друзья из числа полублатных-полусветских «менеджеров и топ-менеджеров», чей творческий продукт всегда поражал Леню постоянной, настырной и страшно агрессивной апелляцией к высшим ценностям и духовным абсолютам — столь же парадоксальной в устах жуликов, порнографов и гламур-точков, сколь (Леня чувствовал это) неслучайной. В итоге он пришел к довольно очевидному, в общем-то, выводу, что во времена полного исчезновения смыслов, сути и наполнения, времена безусловного торжества плана выражения над планом содержания нет ничего удобней для законченного циника, чем наглая словесная эксплуатация нравственного императива. Это-то и была готтентотская мораль девяностых, доведенная до логического завершения в нулевых, беспринципность тем более абсолютная, что требовала от других неукоснительного соблюдения принципов — произвольно трактуемых требующим, никогда, в свою очередь, ими не заморачивающимся. «Мне можно все, потому что я и те, кто со мной, это и есть родина, духовность, бог — а тебе по этой же самой причине нельзя ничего. А рискнешь залупнуться — по всем нравственным понятиям рога посшибаем, отшкворим паровозиком и пойдешь, петушара, трясти гребнем».

Это был совершенно закономерный итог процесса, совершавшегося на Лёниных глазах всю его сознательную жизнь — начавшегося некогда под столь же оглушительные и столь же фальшивые (как стало понятно слишком поздно) вопли о других, но тоже незыблемых ценностях.

— Ты же знаешь Игната Саяпина? — Гурвич, щурясь, рассматривал на свет стопку гайанского рома.

— Ну так мы с ним в «Отделе репортажа» работали, — напомнил Кирилл. — Но он уж больше года, как с канала ушел. У него собственная видеостудия сейчас, — криво ухмыльнулся. — Для вип-клиентуры.

Надо сказать, Кирилл плохо представлял себе Игната рядом с нынешними его клиентами из числа богатых и очень богатых. Саяпин до сих пор оставался личностью нетривиальной, а уж лет десять-пятнадцать назад в любую секунду горазд был учудить такое, что со статусом оператора федерального телеканала (а на них — разных — Игнат работал с начала девяностых) вязалось куда хуже, чем с его разбойной, вечно небритой кривоносой рожей. «Любая секунда» в данном случае не фигура речи: однажды он прямо во время съемок отпросился в туалет, ушел туда почему-то с камерой стоимостью тридцать штук долларов — и не вернулся. Ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю — когда начальство, наконец, дозрело до заявы в милицию. Но Игнат не был бы собой, если бы пропал, в чем все были уверены, навсегда. Не прошло трех месяцев, как Саяпин объявился — и даже с камерой. Выяснилось, что все это время он снимал порнофильмы где-то в Прибалтике…

— Ты с ним как, видишься? — пригубил Леня золотистой жидкости.

— В последнее время редко, а что?

— Да тут Первый канал один проект распальцованный затевает, — ухмыльнулся Гурвич. — Гламур-фашистское риэлити-шоу. С рекордным бюджетом…

Кирилл помотал головой, словно нюхнув какой едкой химии. Шоу, по Лёниным словам, представляло очередную версию островной робинзонады с участием теле- и поп-звезд и взаимными подсидками-подставами, только на этот раз местом действия предполагалось нечто вроде концлагеря. Ненавязчиво педалировался садомазохистский колорит: перекачанные статисты и ведущая — «разумеется, Ксюнька» — в черной коже. Гурвич пересказывал свое интервью с телепродюсером, все это затеявшим, который прямо объяснял ему (лениво-снисходительно), что раз «фошызмом»полон Рунет, а микрорайонный молодняк охотится на хачей, то фашизм — это состоявшийся бренд и его надо коммерчески использовать. Игнат же якобы подписался быть на проекте режиссером.

За рекордный гонорар.

— Молодец какой… — пробормотал Кирилл в гулко резонирующую пивную кружку. — А ты чего?

— А «Респект» все это пиарит… — вздохнул Леня. — Давай как-нибудь соберемся неофициальным порядком. Пообщаюсь с ним.

— Вы лицемер, Леонид! — немедленно объявил Кирилл.

Этой фразочкой он донимал Гурвича пару лет — с тех пор, как стал свидетелем, опять же, интервью, взятого Леней, тогда только что возглавившим «респектовский» отдел культуры, по прямому (опять же) начальственному указанию. Интервьюировал он одного из тех самых друганов босса Урюпина, спонсировавшего патриотических шансонье. Кириллу Гурвич забил стрелу в том же кабаке, где расспрашивал другана, интервью затянулось — и усевшийся через два столика Балдаев втихаря наблюдал зрелище. Леня, мучительно балансируя между субординацией и профессиональным достоинством, заворачивал что-то как бы заинтересованное, как бы всерьез. Друган — спортсмен и бизнесмен, штрафная ряха ящиком, костюмчик от Brioni — брезгливо цедил ответы, словно на последних остатках терпения.

Сомнительного юмора в мизансцену добавляло для Кирилла еще и то, что некогда — во времена не то чтобы незапамятные, но подзабытые — он сам познакомился с Гурей ровно в такой же ситуации: давая ему интервью. Разве что не как музпродюсер, а как писатель…

Естественно, едва Урюпинский приятель удалился (брезгливо), а Кирилл пересел к Лёне, тот, потребовав сто пятьдесят водки, разразился десяти-эдак-минутной характеристикой интервьюируемого, его шансон, своего босса — искренне, громко и почти без использования нормативной лексики. Когда же, грохнув о столик пустым стаканом, он, раскрасневшийся, шумно выдохнул и замолк, рядом вдруг объявился один из посетителей кабака, чьих ушей явно достиг яростный монолог. Подняв голову, Леня узрел неизвестного ему мужичка за сорок с внешностью дореволюционного приват-доцента. «Вы лицемер, Леонид, — ледяным голосом объявил „доцент“. — Я никогда больше не буду смотреть вашу программу!» Видимо, он опознал Гурвича по ведомой им на «Культуре» литературной передачке…

— Ладно, — брякнул Кирилл кружкой о деревянную столешницу. — Но тогда ответная просьба. У тебя же есть знакомые криминальные репортеры?..

Глава 3

В прошлом сентябре, когда Денисыч вызвал следователя Шалагина к себе с делом «шашлыка» с Третьего крайнего, тот стал мрачно гадать, где же он накосячил — а в этом начальственный тон сомнений не оставлял. В Денисычевом кабинете сидел мало знакомый ему Вантеев из Железнодорожного межрайонного.

— Ты его как устанавливал? — набычился Денисыч.

— По пальцам, — чуть пожал плечами важняк. — По базе.

— Амаров Вардан, как его… Хавшабович, шестьдесят девятого года?

Шалагин подтвердил.

— И у Эдика вон тоже — Хавшабович… — кивнул начальник на Вантеева.

Шалагин посмотрел на того непонимающе.

— Девятнадцатого на Старозаводской нашли труп без документов, — словно бы нехотя признался Эдик. — Множественные колото-резаные. Лицо изрезано до невозможности опознания. Время смерти — вечер восемнадцатого. Черные волосы, азиатская внешность, китайский спортивный костюм — явный гастарбайтер; там общага учебного комбината, где эти черные живут, недалеко совсем. Потрясли их, они клялись, что из ихних никто не пропадал. Ну, если нелегал, сами понимаете, никто говорить и не будет… Откатали ему пальчики, пробили по базе. Установили, что это Амаров Вардан, зарегистрированный в Москве…

Шалагин переводил взгляд с одной дактокарты на другую. Поднял глаза:

— Так это одни и те же пальчики?..

— Угу, — подтвердил Денисыч. — Одни и те же. У двух разных трупов. Причем оба не опознаются по лицу… — он матернулся себе под нос.

— Этого убили когда — восемнадцатого?.. — переспросил Шалагин. — Нашего — девятнадцатого…

— Тут еще вот чего… — совсем уже неохотно произнес Вантеев. — У него только на туловище — пятьдесят восемь ранений. Били несколькими ножами… Азиатская внешность… Похоже, что бритые… — он помялся, косясь на Шалагина. — И неподалеку в кустах ножи нашли со следами крови… А у этих скинов, говорят, сейчас правило: паленый «аргументаж», как это у них называется, сразу скидывать — чтоб доказать ничего нельзя было…