Славяне и скандинавы

Коллектив авторов

Конечно, не следует абсолютизировать разграничение славяно-русского и северного искусства. Художники подчас оперировали общими мотивами и сюжетами, знали и вырабатывали общий язык символов, комбинировали приглянувшиеся узоры. При всем этом жизнестойкость киевского художественного ремесла очевидна, оно пережило крушение языческого мира и вполне ужилось с христианством, оказав решающее воздействие на формирование средневекового русского искусства. Сила славяно-русского художественного творчества проявилась и в том, что, едва окрепнув, оно оказало влияние на северное мастерство. В скандинавской орнаментике, уже начиная с ранних этапов «эпохи викингов», отмеченных первыми контактами со славянскими землями, а особенно по мере развития этих контактов, растительные мотивы, ритмичное ленточное плетение все более вытесняли укоренившиеся, традиционные звериные образы. Переработка скандинавского искусства началась вдали от его родины, на просторах Восточной Европы. Импульсы искусства Востока в северном художественном

ремесле при ближайшем рассмотрении оказываются славяно-русскими.

Киеву принадлежит выдающаяся роль в становлении русского искусства. В течение X в. здесь происходит напряженная работа: скандинавские, византийские, арабские, венгерские, великоморавские художественные импульсы перерабатываются в единое, самостоятельное стилистическое направление. Ему присущи растительный плетеный орнамент, спокойные «ковровые» узоры, неприятие напряженных северных звериных мотивов и агрессивных чудовищ, обращение к собственным эпическим мотивам. Уже в этот период создаются шедевры одновременно «национального» и мирового художественного достоинства, такие, как рукоять и ножны так называемой «сабли Карла Великого», турьи рога из Чернигова, металлические сбруйные уборы. Отдельные элементы искусства соседних стран, конечно, присутствуют и удерживаются в искусстве киевских (и других городских) ремесленников, но уже со второй половины X в. они избрали собственный оригинальный путь, которому было суждено большое будущее¹⁶⁸.

Те же явления обнаруживаются и в ходе оружиеведческих исследований, направленных на то, чтобы разграничить и наметить пропорции привозного западного, скандинавского, местного восточноевропейского оружия и снаряжения, а также выделить всякого рода «смешанные», переходные формы. Вещи «смешанного творчества», будь то оружие, сбруя, украшения, с несомненностью устанавливают утрату чистоты северного стиля и деятельность пришлых или местных мастеров «новой генерации», работавших на территории Восточной Европы по «тускневшим» скандинавским образцам. Существование таких мастеров удостоверено вещественными и письменными источниками. Так, в «Житии и чудесах Святого Олава» рассказывается о немом оружейнике, жившем в Новгороде: «Думали некоторые, что он, должно быть, норманн, потому что делал оружие, которое употребляют только варяги»¹⁶⁹. Так как северные пришельцы на Руси не располагали каким-то типологически особенным оружием, речь идет, вероятнее всего, об отделке изделий в орнаментальном стиле, свойственном северному искусству. Такие изделия, следовательно, не обязательно привезенные, в древнерусских городах (в том числе и Новгороде) действительно встречаются.

Этнокультурная диагностика оказалась особенно сомнительной в отношении находок оружия. В древнерусских курганах IХ – начала XI в. насчитывается до 600 комплексов с находками наборов либо отдельных предметов вооружения, характеризующих (с поправками на специфику погребального ритуала) боевое снаряжение профессиональных воинов-дружинников, составляющих основу правящего класса. В погребениях раннекиевской поры оружие, следовательно, прежде всего выступает не этническим, а социальным индикатором. Однако именно среди погребенных с оружием мы с наибольшей вероятностью можем искать «русских» норманнов. Здесь, впрочем, исследователя подстерегают новые трудности.

Викинги, пришедшие па Русь, в тесном контакте с местной средой утрачивали свою «национальную» обособленность, этническую самобытность, по-видимому, раньше, чем норманны, опустошавшие побережья и города в Западной Европе. Характерно, что на Руси, за исключением одного-двух случаев (Плакун в Ладоге и отчасти, может быть, Шестовицы под Черниговом), нет самостоятельных норманнских могильников. Пришельцы хоронили своих покойников обычно на тех же курганах или городских кладбищах, что и славяне: так было в Гнездове, в ярославских могильниках, в Киеве.

Поступив в услужение к великому князю киевскому, варяги нередко утрачивали северные вещи, принесенные с родины, и заменяли их местными или же вообще новыми. Этому способствовал сам принцип дружинного вознаграждения.

В евразийском раннем средневековье была широко распространена практика государственных пожалований своим воинам оружия, одежды, коней, наборных поясов и конской сбруи. Источники подчеркивают страсть «нарочитых мужей» к роскошным одеждам и всему тому, что олицетворяло силу и богатство. Норманнские дружинники, по словам «Саги об Эймунде», требовали от Ярослава в уплату за службу «золото, серебро и хорошую одежду», что перекликается и с летописной просьбой Игоревых воинов своему сюзерену об «оружии и портах» и даже с характером киевских кладов, в которых со второй половины X в. появляются массивные золотые вещи, «более похожие на слитки» (цв. илл. 30). Исследователь этих феодальных сокровищ Г. Ф. Корзухина отметила: «Накопление ценностей отличается серьезной деловитостью»^l70. По представлениям того времени, не так важно было, где и как были сделаны украшения костюма, коня и доспехи, лишь бы они своей ценностью и нарядностью соответствовали знатности их владельца. Отсюда идет международный синкретизм в отделке русской дружинной одежды X в., использование чужеземных художественных вкусов. При таком подходе мы яснее представляем себе, почему в славянских, варяжских и чудских погребениях киевской дружины встречаются самые пестрые сочетания остатков костюма и воинского снаряжения, почему северные украшения соседствуют с венгерскими и восточными, равно как общеевропейскими. Если при этом учесть, что киевские воины пользовались изделиями, которые попадали к ним непосредственно путем торговли или грабежа, то нетрудно понять, насколько трудным порою оказывается «точное» этническое определение многих дружинных погребений.

Археологически норманнская инфильтрация на Русь первоначально носила, так сказать, капиллярный характер. В тех местах, где в середине второй половине IX в. имелись единичные норманнские захоронения (район Ладоги, Ярославское Поволжье, район Смоленска), веком спустя их уже целые скопления. Можно заметить, что чем раньше по времени попадал викинг на Русь или чем меньше он жил на новом месте, тем этнически «чище» были его заупокойные дары. В качестве примера можно привести один из ранних гнездовских курганов, № 15 (10) из раскопок М. Ф. Кусцинского.

Всюду, где на Руси оседали варяги, будь то юго-восточное Приладожье, Тимерево, Михайловское и Петровское под Ярославлем, Гнездово под Смоленском, Киев, норманнские погребения (как содержащие оружие, так и лишенные его) отнюдь не единичны. Еще потребуются значительные усилия и время, прежде чем мы получим сколько-нибудь достоверные и надежные данные об их количестве. Однако и сегодня ясно, что в большинстве случаев речь идет о вкраплении отдельных групп северных пришельцев в массив местного населения, а не о сплошных колонизационных потоках. По мнению Б. А. Рыбакова, основывавшегося на сведениях саг, общее число варяжских воинов, постоянно живших на Руси, исчислялось десятками и сотнями¹⁷¹. Наряду с ними периодически, обычно на короткий срок, приходили временные, наемные контингенты, достигавшие нескольких сот (иногда до тысячи) воинов; они расквартировывались обычно в таких крупных городах, как Киев, Новгород, Смоленск, Ладога. В битвах скандинавы сражались самостоятельными полками, а в мирное время содержались в особых дворах¹⁷². В составе войск времени князей Олега и Игоря при больших походах насчитывалось до 8–13 племенных подразделений, в том числе и неславянских: чуди, мери, веси, печенегов и варягов, которые, таким образом, составляли в это время от 1/13 и до 1/8 полевого русского войска. В составе ратного снаряжения киевских полков имелось оружие франков, греков, венгров, поляков, финнов, литовцев, скандинавов, хазар, алан и других народов. В результате сложился своеобразнейший в Европе арсенал боевых средств. Привозное оружие постепенно перерабатывалось и приспосабливалось к местным условиям. Наряду с заимствованием чужого опыта создавались и использовались собственные образцы копий, топоров, стрел, кистеней и мечей¹⁷³.

О норманнском вооружении, его подражаниях, заимствовании с Севера типичных изделий, равно как об усвоении варягами определенных достижений восточноевропейского военного дела и оружейного ремесла, стало возможным судить лишь после полного изучения всей массы предметов военной техники найденных на территории Руси. Наряду с мечами, в IX–X вв. составлявшими важную статью западноевропейского, каролингского экспорта как в скандинавские, так и в славянские страны, следует прежде всего рассмотреть предметы воинского снаряжения, либо бесспорно скандинавские по происхождению, либо возникшие под влиянием северного оружейного ремесла, а также отметить случаи обратного технического воздействия (цв. илл. 20).

На территории Руси найдено около 20 наконечников ножен мечей IX–XI вв. Из них 11 встречено вместе с мечами популярных общеевропейских типов Н, S, Е, V, Y (а также W и А — местный). Излюбленными были северные по происхождению наконечники с изображениями птиц и извивающегося чудовища. Распространенность этих изделий связана, очевидно, с магическими представлениями о возрастающей заклинательной силе оружия, каждый раз погружаемого в тело дракона или осененного древним символом в виде вещей птицы. Не менее трех из этих изделий выполнены на Руси (находки в Киеве, Гнездове и Муроме) со схематичным контуром птицы. Западногерманский археолог П. Паульсен, исследовавший специально эту категорию вещей, отметил нарастание во второй половине X в. в орнаментации наконечников ножен восточных элементов (пальметка) и пришел к совершенно верному выводу о том, что со второй половины X в. на Руси существовали мастерские, изготавливавшие это своеобразное изделие. Он показал, как сильное «восточное влияние» с середины X в. все сильнее сказывается и на скандинавских наконечниках и в конце концов приводит в конце столетия к преобразованию северной звериной орнаментики в близкую древнерусской, растительную (илл. 80). Можно присоединиться к предположению названного автора, отнюдь не склонного преувеличивать воздействие славянской культуры на германские, о том, что новые находки древнерусских наконечников ножен дадут возможность яснее узнать «мощную гегемонию Киевского государства в конце I тысячелетия и его значение для Северной и Восточной Европы»¹⁷⁴.