Славянское фэнтези
Шрифт:
— Продолжай.
— Я ведь отрекся от всего этого.
— Значит, подействовало?
— Поначалу, нет. Я повторил заговор еще раз. И еще. А они уже задевали меня руками, хватали за одежду, царапали. Я шептал заговор снова и снова, и вдруг их отринуло! Будто невидимые сильные руки оттолкнули бесов. Больше они не могли подойти. Хотели, но были не в силах. Барьер или какая-то незримая граница, непреодолимая для всего дурного.
— Чем закончилось?
— Должно быть, бесов призвал их темный хозяин. Они обратились в дым, когда еще было светло. Я до сих пор боюсь, что они могут вернуться. Сижу здесь и молюсь.
Индриг
— Твой Иесус нездешний. Откуда ему знать, как управиться с местной нечистью?
— Насмехаешься? — неожиданно для Индрига обиделся Михась.
— Н-да. Глупое объяснение вышло.
Воин решил, что больше не будет затрагивать эту тему. Касаться чужой веры, пусть даже с намерением поддержать и укрепить ее, — себе дороже. Пусть Грек сам разбирается со своими богами. Будь здесь старик Веллевелл, он бы сказал что-то вроде: «Когда бог один, у него руки не доходят до судьбы отдельного человека. Засим следует почитать многих божеств, из которых каждое заботится об отдельной ветви мироздания». Индриг не был ученым старцем, но придерживался такой же позиции. В его личном пантеоне места хватало на всех. В том числе и на целителя Иесуса.
Вновь шорох в темноте, но уже не такой, как прежде. Дребезг случайно задетой струны. Затем более эстетичные звуки гуслей. Сперва робкие, пробные. Потом более уверенные. И вот уже тихая приятная мелодия потекла над невидимой прогалиной.
— Никогда не думал, что смогу играть в кромешной тьме, — сообщил Михась, продолжая музицировать. Немного помолчал. Заговорил в такт мелодии: — Для чего мы остались здесь? Почему не бросить сатанинскую повозку и быстро назад? Зачем было терпеть весь этот ужас?
— Я должен был убедиться, что смерть нашла именно того, к кому ее отправили.
— Ты старался прилежно выполнить работу, невзирая на то, что Турмаш желал твоей гибели не меньше, чем гибели своего брата. Странный ты человек. Наверное, все платные убийцы со странностями.
— Все вполне закономерно, — возразил Индриг. — Мне нравятся некоторые авары, но в целом это вражий народ. И мое служение Турмашу закончилось на том перекрестке. Сюда я ехал по собственной воле и желал лишь одного — сокрушить врага. Лягнуть оккупанта в мошонку — это ли не высшее удовольствие для воина, стоящее дороже любых дирхемов, солидов и милисариев?
Мелодия стала резче и ритмичнее. Лирика уступила место маршу.
— Здешние простолюды плюют тебе вслед. Князья, рек-сы и воеводы заочно приговаривают к смерти. За твою голову готовы платить серебром и даже золотом. Тебе следовало бы возненавидеть земли склавиев и все их население. А ты вместо этого… — Михась хмыкнул. — Странный ты человек, Индриг-склавий, прозванный Соловьем-разбойником. Очень странный.
— Кто бы говорил!
Боль в голове утихла, оставив едва заметный ноющий отголосок в затылке. Индриг решил, что теперь может позволить себе движение. Он осторожно сел, готовый в любую секунду встретить новый приступ мигрени. Боль не вернулась. Он выждал еще несколько минут, слушая мелодию, вернувшуюся к лирическому ключу. Затем заливисто и протяжно засвистел. Михась от неожиданности прекратил теребить струны. Индриг свистнул еще раз.
— Тебя за это Соловьем прозвали?
Индриг не ответил.
— Кто они были — эти бесы? — спросил Михась, начиная новую мелодию.
— Их зовут упырями. Очень злобные и опасные твари. Мне доводилось видеть, как волхвы ради научного интереса обращают проклятую кровь в навий и упырей. Но чтобы так! Барбуна могуч и искусен. Такие сильные кудесники, как он, — большая редкость. Зубы одного-единственного волколака превратил в толпу упырей и всех их затолкал в мешок. Могуч, зараза!
— Почему никто ничего не заметил? Мешки выглядели вполне безобидно, пока их не начали развязывать.
— В этом-то и хитрость. Я думаю, Барбуна использовал недосказанное заклинание.
— Проклятие предмета, — сказал Михась, довольный собственными познаниями в колдовской терминологии.
— Можно сказать и так. Я всегда относил недосказанные заклинания к бабкиной ворожбе, чародейству дилетантов. Простейший способ напакостить неугодному соседу. Поднимает человек на улице монетку, или картинку покосившуюся на стене поправляет, или кубок стеклянный от края стола отодвигает, чтобы не опрокинуть ненароком. А на следующий день, глядь, куры передохли, молоко у коров пропало, сам хворый стал, да еще и кошель в рыночной толчее увели. И невдомек такому человеку, что монетка на улице не случайно лежала или картина та же не сама собой покосилась. Совершил действие — докончил чье-то паскудное заклинание. Видишь, как Барбуна приспособил бабкину ворожбу?
Михась что-то промычал, теребя струны, как это обычно делают, подбирая к тексту мелодию. Затем продекламировал:
— Он упырей в мешок запрятал И заклинание состряпал. Последней строчкой узел был. Хагана узел погубил.— Хм… Надо запомнить. Пригодится для кощуны. Только «запрятал» и «состряпал» — рифма так себе. Позже переиначу.
— Складно, — одобрительно прокомментировал Индриг.
Вдали прозвучало радостное конское ржание. Индриг встрепенулся и протяжно свистнул. Злодей откликнулся еще более радостно.
— И молвил волк в девичьей шкуре: «Когда б не хмель от сладкой сурьи, Не память о полночной ласке…»Индриг беспардонно прервал сложение кощуны о своем подвиге. Сердце вдруг зашлось.
— Она была здесь?
— Была, — подтвердил Михась. — Ехала по тракту со своими бычками. Не спеша так, разглядывая кусочки, из которых раньше состоял Казима. У телеги остановилась и посмотрела сюда. Прямо на нас, будто видела сквозь все эти ветки.
— Сказала что-нибудь? — с неясной надеждой и сильным волнением в голосе спросил Индриг.
— Что-то по-аварски. Я не понял. А на общеславянском только одну фразу.
— Какую?
— «Ну и делов ты наделал, Соловушка!»
— И все?
— Все. Кивнула своим истуканам и дальше поехала.
Смутная надежда, зародившаяся было в душе Индрига, угасла.
— «Память о полночной ласке» — слишком избито и затаскано, — заключил Михась. — Лучше так: