След «Семи Звезд»
Шрифт:
– По-моему, очень умный дядька, – констатировала Варвара, когда они вышли из подъезда. – Приятно было послушать!
– Так-то оно так, но, кажется, мы даром потратили время, – буркнул Савельев.
«Да уж, – с непонятным раздражением подумал он. – Значит, поклонялись, садясь на каменный фаллос! Каким местом, да каким способом садясь – тот еще вопрос!»
– Не дуйтесь, Вадим. Это вам ужасно не идет. Кстати, я живу тут неподалеку. Не хотите заглянуть на чашку кофе? Я ведь ваша должница…
Вадим протестующе замахал руками.
– Пойдемте, пойдемте!
Глава восьмая. Монахини
Вологда, зима 1758 г.
Под водочку да соленые огурчики малость отпустило. Хоть и принял немного, больше не для веселия, а здоровья ради. А то совсем невмоготу стало от мыслей.
– Я же пиит! – ожесточенно доказывал Прохору. – Ученый э-э-э, муж, а не шпынь [7] какой-то! Разумеешь?
7
Шпынь – 1. Колкий насмешник, балагур, дерзкий шут. 2. Употребляется как порицающее или бранное слово (старин.).
– Р-разумею! – соглашался ворон, а сам с неодобрением косился на стакан, которым размахивал его приятель.
– Меня послали сюда не для того, чтобы всякие вздорные слухи проверять, но для пользы отечественной науки. Верно?
– Вер-рно!
– Вот и стану заниматься делом. Шутка ли, три монастыря осмотреть. Да в четвертый, если получится, нагрянуть.
– Нагр-рянуть!
– Да что ты, словно попугай, заладил?! – озлился поэт.
Прохор тоже осерчал: ах, ты, значится, так! Ну, погоди же, милок.
– Бр-росай водку жр-рать! – завопил он благим матом. – Завтр-ра р-работать!
– Ты чего? – опешил поэт, не ожидавший столь предательского удара от вещей птицы.
Ворон, как это частенько случалось, ответил иносказанием. Причем его же, Ивановыми, стихами:
У тр-рех монахинь некогда случился спор-р, А из того р-родился и р-раздор-р. И сказывают впр-равду, и будто бы не вр-раки, Что дело уж дошло до др-раки. Одна др-ругой дала тотчас туза, А тр-ретья им обоим цар-рапала глаза. И все кр-ричали в беспор-рядке…– Ты думаешь, надобно-таки начать с Покровской обители? – усомнился поэт. – Хотя я и сам собирался туда наведаться. Отдать Брюнетте ее вещи…
– Бр-рюнеттта! – снова запопугайничал Проша.
Экий вредина-то. Как упрется, ничем его не проймешь.
– Ладно, давай почивать. Утро вечера мудренее…
– Мудр-ренее!..
Снились Ивану этой ночью дела дивные да непонятные. Никак оттого, что натерпелся всякого за последние несколько дней? Или потому, что поначалу всегда так скверно спится на новом месте? А то и перебрал чуток. Кто знает…
Однако ж привиделись ему те самые молодые монахи, с которыми он встретился на речном обрыве. И были они не в своих черных рясах да скуфейках, а в длинных алых мантиях и такого же цвета шапочках. В руках один держал коробочку с притираниями, а второй – какой-то медицинский инструмент.
Подошли к его ложу, оглядели внимательно.
А он отчего-то лежит в чем мать родила.
Покачал головой первый, с коробочкой, и ткнул пальцем в Иванову ногу. Левую. Непорядок, дескать. Нога враз и заболела. Как огнем горит.
Привстал господин копиист чуток, чтоб рассмотреть, что же это такое с его нижней конечностью приключилось. И оторопел. Поелику вместо левой ноги у него наличествовала… большущая толстая змея. Вертит головой, грозит ядовитым зубом, языком раздвоенным туда-сюда поводит. Норовит укусить юношей в алом.
Другой, у которого инструменты, выхватил из их пучка огненный нож, положил ненужные на столик и кинулся на змеюку. Сжал шею гадины шуйцею [8] крепко-накрепко, чтоб не брыкалась. И так трудно ему совладать с чудищем, что даже кровавым потом весь изходит. Но давит. А ножом режет шею, пытаясь отсечь голову змеиную.
8
Шуйца – старинное название левой руки.
Брат же его посыпает рану черным порошком.
Насилу управились.
Потом отрезали змею-ногу аж по самый пах и, вынув из выплывшего откуда-то золотого ларца другую, уже человечью ногу, стали ее к Иванову телу прилаживать. Один шьет огненною же иглою, а второй присыпает порошком. Только не черным, а на сей раз алым, как кровь.
Сладили и с этим. Отошли, пропуская еще кого-то к его ложу.
Глянул поэт, а это сам святой мученик Христофор Псоглав явился. Склонил свою косматую голову над пришитой ногой, понюхал зачем-то, а потом принялся облизывать. «Знать, снимает порчу», – смекнул Ваня. – «Песья глава – она для того первое средство».
Хотел поэт поблагодарить святых (потому как и в молодцах признал братьев-страстотерпцев Козьму и Дамиана) за спасение, ан не может. Словно онемел.
Попробовал стать на ноги. Получилось.
Отвесил всем троим поклон до земли. А как согнулся, то приметил, что левая нога-то у него… черная. Как же это?! Зачем от арапа ногу взяли?! И снова не вышло слова молвить.
Тут, откуда ни возьмись, появился Прохор. Заметался над мучениками, хлопая крыльями. Братья-целители да Псоглав-Христа Носитель поглядели сначала на ворона, потом на Ивана. Этак по-особому. Улыбнулись печально и стали истаивать в воздухе. А птица бьется, бьется.
– Пор-ра! – прозвучал вдруг скрипучий крик. – Пр-робудись!..
Поэт вскинулся на кровати.
Прохор скакал по столу, собирая крошки от вчерашнего ужина, а между делом поглядывал в сторону хозяина и покрикивал:
– Пор-ра! Пр-робудись! Цар-рство Божие пр-роспишь!
И в самом деле, пора. Сколько можно нежиться в постели?
Хотя разве ж это «нежился»? Такие страсти-мордасти привиделись, что впору к бабке-вещунье за толкованием идти. Впрочем, он и сам разгадать свой сон осилит. Насмотрелся за день: то на фрески в храме, то на монахов. Вот и приснилось.