След «Семи Звезд»

Чернецов Андрей

Господин копиист по ходу чтения делал замечания, и драматург часто дивился, как же это ему самому в голову не приходило, карябал тут же на полях, чтоб не забыть поправить при переписке набело.

Наконец, Барков с видом сытого кота откинулся в креслах и деликатно отрыгнул:

– Александр Петрович, не одолжишь ли рублем дней на пять?

Сумароков в душе похолодел, но внешне вида не подал.

Рубль. Ведь не вернет, поди. А деньги немалые. Полведра водки купить можно.

– Э-э-э…

– Ежели нет, так нет. Без обид.

Как

же, без обид. Не дашь, а потом так на весь Петербург ославит, как только один он и может. В своих срамных стишатах. Сколько раз сам Александр Петрович пробовал сочинять такие же. Не получалось. Вроде и слова те же, а бойкости да живости нет.

– Э-э-э… Ничего, коли будет мелочью? – позвенел в кармане серебром да медью.

Помнится, завалялось там копеек восемьдесят семь или девяносто с позавчерашнего похода в книжную лавку. Не станет же нахал считать прямо здесь, на глазах заимодавца?

– Один черт! – заулыбался господин копиист и принял мелочь так, словно это не ему, а он дает.

Откланялся.

– А насчет конца третьего акта подумать надобно, – погрозил пальчиком. – Не гладко…

– Подумаем, подумаем, – согласился Сумароков, проворно выпроваживая гостя дорогого, пока тот еще чего не удумал присовокупить.

Не успел.

– Знаешь чего, Александр Петрович, – недобро прищурился гость, нахлобучивая на голову треуголку.

Тревожно екнуло сердце.

– Я ведь пошутил, – заговорщицки склонился Барков к уху драматурга. – Первый-то русский стихотворец – я. Второй – Ломоносов. А ты – разве что только третий!

И быстро вышмыгнул вон из дверей, провожаемый рыком смертельно раненого зверя.

Мост изогнул спину, словно кошка, поглаживаемая ласковой хозяйской рукою. Народу на нем об эту пору дня заметно прибавилось. И все равно этого прохожего слуга закона узнал. Тот, утренний грубиян. Снова стоит у перил и поплевывает. Чего, спрашивается, ему здесь надобно? Аль в другом каком месте плевать не может? Подозрительно.

Чеканным шагом прошествовал к молодцу и кашлянул, грозно положив руку на рукоять сабли. Молодой человек обернулся.

Ага, навеселе. Понятненько.

– Пройдите, сударь. Не положено.

– Как же, как же, – туманно улыбнулся грубиян. – Помню. Першпектива… Сама государыня…

– Вот-вот, – ответствовал стражник, а сам прикидывал, задержать разговорчивого субъекта до выяснения личности или нет.

– На вот тебе, – протянул к нему ладонь Иван.

– Это чавой? – не понял вояка.

– Алтын. У тебя ведь нет алтына?

Служивый быстренько принял деньги и отошел. Чудной какой-то барин. Блаженный, что ли?

…Жизнь заметно налаживалась. Теперь можно и домой. Прохор уже, чай, заждался. Почти полутора суток поэта не было дома. Надо бы купить носатому гостинчик. Восьмидесяти пяти копеек, полученных от Сумарокова (вот сквалыга!), должно хватить до пенсиона. В случае чего у Михайлы Василича заморит червячка. Лизавета Михайловна, опять же, сердце доброе, завсегда передает сухарь-другой

озорной птице.

Внимание господина копииста привлекла странная группа, шествовавшая мимо него по мосту. Двое солдат. А между ними – девка. Судя по наряду, из таковских, какие продают любовь за деньги. Но что-то несуразное сквозило в ее облике и заставило поэта взглянуть на нее по-особому.

Странно. В бедное тряпье будто завернули… ожившую греческую статую. Или нет. Да ведь это же… Богородица Дева, смилуйся! Аристократический овал лица с впалыми щеками и чуточку высоковатыми скулами. Страдальчески стиснутые вишни-губы. И глаза… О, эти глаза. В них было столько муки, мольбы и вместе с тем всепрощения, что поэт чуть тут же не бухнулся коленями прямо на мостовую, в грязь, чтобы испросить прощения себе и тем, кто обрек ЕЕ на эти муки.

Мгновение… и видение исчезло. Только три спины. Две прямые, как палки, и одна согбенная, как от непосильной ноши…

– Водки мне! – едва сев за стол, велел поэт кабатчику. – И бумаги, чернил, перьев!..

Звякнул монетой по столу, чтоб дело пошло быстрее.

– Сей минут, господин копиист! – живо прибрал алтын подавальщик, пока посетитель не передумал.

Здесь поэта знали. Частенько хаживал и один, и с друзьями-приятелями. Вот как раз вчера и веселились. Живой деньгой он расплачивался не часто. Все больше брал в долг. Но отдавал всегда аккуратно. Потому и не отваживали.

Не глядя на малый графин и блюдо с соленой редькой и огурцами, тот сразу схватился за перо и, разбрызгивая чернила, принялся писать.

Бранные, площадные слова марали белизну бумаги:

Как по мосту, по мосту Повели в острог п…у. Крепко скованную, Ошельмованную. Года три п…у судили, По тюрьмам ее водили. Присудили стерву, б…ь, Чтоб в Сибирь ее сослать…

Гнев душил горло, рвал грудь свирепыми когтями льва. Вот вам, вот! Гады ползучие, звери лютые! Такую-то красоту да в кандалы. Не может быть, чтоб она могла согрешить. Не может…

Хлоп – ударил кто-то рукой по плечу.

– А иди ты на…

И осекся.

– О-о, Харон! Снова по мою душу?

– Его сиятельство Ляксандра Иванович требуют тебя к себе, Иван Семеныч. Тотчас же…

Глава первая. Свидетель номер два

Москва, май 201… г.

– Так, спокойно, ждем клиента, – заговорщицки пробормотал Вадим, не отрывая взора от садовой дорожки.

Сквозь зеркальное стекло ему было хорошо видно, как девушка неспешно поднялась по ступенькам, несколько секунд, слегка озадаченная, постояла перед полуоткрытой дверью…