Следовать новым курсом
Шрифт:
За несколько дней до объявленной даты начала конгресса Европу взбудоражила новость: султан Османской империи и девяносто девятый халиф Абдул-Гамид II безвременно покинул подлунный мир, не выдержав тяжкого груза свалившихся на него несчастий. Во всяком случае, так было сказано в официальном заявлении Бурсы (туда после взятия русскими Константинополя перебралось турецкое правительство).
Газетчики всего мира немедленно предположили самоубийство султана, сломленного позором военного поражения; кое-кто говорил и о загадочном недуге, сведшем его в могилу за считаные дни. Действительность, как водится, оказалась куда проще и очевиднее: Абдул-Гамид, и сам пришедший к власти в результате дворцового переворота в 1876 году вместо низложенного заговорщиками брата Мехмеда Мурада, разделил участь предшественника. Только вот в крепость (или, как говорили злые языки, в дом скорби) его никто заточать не стал – султана прирезали на пороге собственной спальни.
А, собственно, чего вы хотели? Да, в первые дни своего восшествия на престол Абдул-Гамид снискал всеобщую любовь и популярность. Он посещал казармы, не гнушался офицерскими застольями, был доступен и прост в обхождении. Но… катастрофическое расстройство финансов, позорно проигранная война, утрата основного союзника (Британии, получившей подряд две чувствительные оплеухи, сейчас не до Блистательной Порты) и, главное – потеря Стамбула, этой жемчужины империи, пятьсот лет утверждавшей османское господство в Европе и Азии, – кто же спустит правителю подобное фиаско?
Вдохновитель заговора, опальный генерал Мехмед Али-паша (султан не простил ему неудачи в обороне столицы и выгнал в отставку), вернул из заточения брата Абдул-Гамида и занял при нём должность великого визиря – единственного, непререкаемого советника по любым вопросам. Подверженный нервным припадкам, неумеренно пристрастившийся к спиртному (что совсем уж не подобает правителю правоверных мусульман) Мурад стал податливой глиной в руках опытного политика и прожжённого интригана. Но ведь одних интриг мало, и Мехмед Али-паша отлично понимал, что от окончательного краха Блистательную Порту может удержать только военный успех. Любой, неважно какой, – но срочно! И несказанно удивился, когда встретил в этом понимание и сегодняшнего врага, и старых друзей из Берлина – Мехмед Али-паша, при рождении носивший имя Карл Детрoа, был выходцем из Пруссии, из семьи гугенотов. В двенадцать лет он поступил юнгой на торговый корабль, перебрался в Стамбул, где принял ислам и поступил в военное училище. Именно этот человек возглавил турецкую делегацию в Триесте – и нет ничего удивительного в том, что он внимательнейшим образом прислушивался к советам посланцев германского кайзера. Которые, как понимали все участники конгресса, заранее договорились с Россией и дули теперь в одну дудку…
Так стоит ли удивляться тому, что требования Санкт-Петербурга принимались в Триесте хоть и после некоторых проволочек, но именно в той редакции, на которой настаивал глава русской делегации канцлер Горчаков?
Итак. Царство Болгария признаётся участниками конгресса состоявшимся фактом. Албанский пашалык становится автономной заморской провинцией Османской империи. Княжество Черногория получает независимость, Османская Македония и часть Восточной Румелии отходят к Болгарскому царству. Прочие же европейские владения Османской империи, включая прочие области Восточной Румелии, илы Кыркларели, Эрдине, Текирдаг, а также европейскую часть Стамбульского ила, планировалось включить в состав Южной Славии, свежеиспечённого государственного образования, фактически же – протектората Российской империи. В наместники Южной Славии (Юго-Славии, как окрестили её газетчики) прочили великого князя Константина Николаевича, не сумевшего шестнадцать лет назад занять греческий трон и вознамерившегося представлять династию Романовых в древнем Царьграде.
Переговоры были ещё далеки от завершения, а множество мусульман, подданных султана, уже снимались с обжитых мест на Балканах и перебирались в Малую Азию. Русские военные власти им не препятствовали и даже оказывали содействие; навстречу же полноводным потоком двигались армяне, смирненские и анатолийские греки и прочие подданные султана, исповедовавшие христианство и решившие, что им будет уютнее под сенью двуглавого византийского орла.
Из Одессы, Крыма, Новороссийска ежедневно отправлялись транспорты с поселенцами. В кубанских и донских станицах выкликали охотников в новое казачье войско, балканское. Желающих было столько, что казачьи старшины были недовольны: «Что ж вы, ироды, казачков невесть куда гоните, а кто хлеб сеять будет?» Вслед за казаками снялись с насиженных мест переселенцы из великоросских губерний – учреждённое великим князем Константином благотворительное общество снабжало их деньгами на переезд и первое обзаведение. В газетах замелькали сообщения о проекте железной дороги Кишинёв – Бухарест – Константинополь, и свежеиспечённый господарь Кароль Гогенцоллерн, командовавший румынскими войсками при Плевне, только что в рот не заглядывал русскому посланнику, пространно рассуждавшему о необходимости связать столицы Российской империи, Румынии и Юго-Славии рельсовой магистралью. Тем более что правительство кайзера Вильгельма Первого готово было выделить под это начинание солидный кредит.
Так что время работало на русских, и любому наблюдателю было очевидно, что Триестский конгресс ещё не успеет завершиться, а Россия твёрдо встанет на Балканах – и отнюдь не только сапогами своих гренадеров и стрелков. Победителям всегда проще настоять на своём, особенно если никто со стороны не лезет с непрошеными наставлениями и поучениями.
Но вернёмся к маленькой победоносной войне, так нужной Мехмеду Али-паше для укрепления своего положения в политическом раскладе Османской империи. Пока газеты упражнялись в остроумии, помещая карикатуры на русского медведя, сломавшего хребет султану и готового подмять под себя все Балканы, в тени большой политики развивались процессы, непонятные широкой публике. А уж когда бомба террориста разорвала в клочья Александра Второго – процессы понеслись вскачь. Новый государь слышать не желал о мире с Англией, намереваясь сполна расплатиться за мученическую смерть отца.
Дипломаты и министры ещё ломали копья своего красноречия и изводили галлоны чернил в кулуарах конгресса, а в Османской империи уже пришли в движение скрытые силы. Войска спешно перебрасывались на запад, в Сирию и Палестину – будто не нависали над Босфором и с отрогов Кавказского хребта штыки победоносных русских гренадёров. Османские агенты пробирались караванными тропами в Йемен и Судан, сопровождая вереницы верблюдов, гружённых винтовками и золотом. Зашелестели в коридорах Каирского дворца хедива купюры, зазвякали наполеондоры и соверены – чиновникам и царедворцам делались заманчивые предложения, а тех, кто упирался, вылавливали по ночам из сточных канав египетской столицы. Вождям йеменских племён, нищим арабским шейхам и последователям аль-Махди обещали любую помощь, оружие, опытных инструкторов – лишь бы они решились повернуть оружие против инглези, высокомерных белокожих гяуров, чересчур вольготно устроившихся в землях, над которыми простёрлась длань Пророка, да благословит его Аллах, всемилостивый и всемогущий…
Над британскими оплотами на Ближнем Востоке – Аденом, Порт-Саидом, над всем Египтом, стали сгущаться тучи.
Османская империя, порт Измит
…сентября 1878 г.
Стоящий на носу шлюпки матрос ткнулся отпорным крюком в борт. Пять с половиной дюймов броневого пояса отозвались глухим стуком. Вверху, на палубе, мелькнул фонарь в руках вахтенного, раздался окрик на английском. Ленивый такой окрик, машинально отметил лейтенант Остелецкий, через силу, с позёвыванием… Похоже, матросу, дежурящему у трапа, смертельно надоела собачья вахта и он мечтает только об одном: как бы поскорее улечься на расстеленные по палубе чехлы и захрапеть, подставив щёку ласковому предутреннему бризу. Спать в душных, полных крыс и здоровенных турецких тараканов батарейных палубах – спасибо, дураков нет. На борту посудины её величества «Эджинкот» всё пропитано ленью, сном, равнодушием.
Будто это вовсе не британский броненосец… Впрочем, неудивительно – после полугодовой бессмысленной стоянки в этой турецкой дыре…
Что ж, вот он и внесёт в жизнь лайми некоторое оживление. Другой вопрос – обрадуются ли они этому?
Венечка бодро отозвался по-английски, старательно имитируя турецкий акцент:
– Офицер охраны порта желает видеть вахтенного начальника.
Матрос буркнул что-то неразборчивое и убежал, дробно стуча пятками.
– Пошли! – беззвучно скомандовал лейтенант и первым стал подниматься по трапу – удобному парадному трапу, который не убирали, похоже, уже несколько месяцев. А зачем? Почти все офицеры броненосца, как и две трети команды, на берегу, предаются пороку в виде кальяна, гашиша и восточных танцовщиц. Кому повезёт – добудут из-под полы владельца заведения бутыль вонючего друзика или греческой водки узо. Спиртное в Измите сейчас в огромном дефиците, за дрянной виноградный самогон приходится переплачивать втрое, а то и вчетверо…
Матросы, возглавляемые боцманом (все, как и сам Венечка, одетые в турецкую форму), рассыпались по палубе, беря под охрану ружейные пирамиды, веера абордажных палашей, развешанных на фальшбортах и стенках надстроек, орудия и ведущие в нижние палубы трапы. Вахтенные матросы лениво наблюдают за действиями гостей, и только мичман (и не спится же сопляку!) начинает подавать признаки беспокойства.
– Что это значит, господин офицер?
Голос у вахтенного начальника высокий, насквозь пропитанный знаменитым британским высокомерием. Сам он – высокий, с вытянутой лошадиной физиономией, украшенной россыпями веснушек. Надо же, и южное солнце их не берёт… Да, для такого что турецкий офицер, что какой-нибудь сиамский – все аборигены и совершеннейшие дикари.