Следователь прокуратуры: повести
Шрифт:
Ещё одна папка, объёмистая, как чемодан. Здесь копии обвинительных заключений, которые Рябинин тщательно собирал. В ней лежала вся его следственная жизнь дело за делом, с самого первого обвинительного, короткого и смешного, как юмористический рассказ, до последнего, толстого, отпечатанного на ротаторе.
Пять толстых, испещрённых цифрами, конторских книг которые изучались, но не потребовались для последнего дела, надо отправить в бухгалтерию комбината.
Узкий свёрток, в котором оказалась самодельная финка с длинным, тускло блеснувшим клинком и тупой пластмассовой ручкой.
Рябинин извлёк бланк протокола допроса и хотел уже положить его в стол, но на свету сдвоенная бумага показалась тёмной, исписанной. Он разлепил листы. Они были заполнены отчёркнутыми фразами в кавычках — пером и шариком, синими чернилами и зелёной пастой, быстрые и тщательно выведенные, и даже одна напечатана на машинке. Таких листков, куда он писал кусочки из жалоб, заявлений и разных бумаг, в сейфе валялось много. Рябинин улыбнулся — эти фразы в официальном протоколе не смотрелись, как стихи на бланке:
«…этим я не хочу сказать, что я ангел. Нет, я далеко не эта птица. Если мне выбьют один глаз, я стремлюсь выбить оба».
«Он вставлял в разговор нецензурные слова, какие мужчины употребляют для связи слов».
«Статья 140 Конституции гарантирует старость каждому человеку».
«Товарищ прокурор! Прошу выйти мне навстречу».
«Я решил высказать всё за нетактичное поведение и, конечно, употребил мат, но не в смысле угрозы, а как есть на самом деле».
«Прошу моего мужа простить и возвратить в семью в первобытном состоянии».
Рябинин полез в правый угол сейфа — там ещё лежали бумажки с подобными афоризмами.
А Петельников не шёл.
Сейчас Петельников прийти не мог. Он уже съездил по адресу, который дал начальник медвытрезвителя, и привёз гражданина Торбу, отыскав его на работе. Теперь инспектор сидел в углу, в громадном старом кресле, в котором по ночам научился спать сидя. В комнате стояла тишина, диковинная для кабинетов уголовного розыска.
Торба писал объяснение — они уже часа полтора беседовали, если можно посчитать за беседу вопросы инспектора и телеграфные ответы вызванного, перемешанные с нечленораздельным мычанием. На тренированные нервы Петельникова это никак не действовало, хотя он уже поглядывал на хмурого парня острым чёрным взглядом. Тот писал долго, потея и задумываясь, словно сочинение на аттестат зрелости.
— Ну всё? — спросил Петельников и нетерпеливо встал.
Торба молча протянул куцую бумагу. Инспектор прочёл и задумчиво глянул на него. Торба уставился в пол.
— Тебе что? — спросил Петельников. — Ни говорить, ни писать неохота?
— Мне это дело ни к чему, — буркнул Торба, водя глазами по полу.
— Нам к чему, — резко сказал
— Отвечаю ведь.
Петельников ещё раз посмотрел объяснение — куцый текст этого нелюдима лёг на бумагу, как птичьи следы на снег. Одно утешение: если возбудят дело, то следователь допросит и запишет подробно.
— Кроме белой чёлки ничего и не помнишь? — ещё раз спросил инспектор, рассматривая красное пухлое лицо парня, завалившиеся внутрь глазки, волосы до плеч и несвежую сорочку.
Торба подумал, не отрываясь от пола:
— Такая… ногастая.
— Ногастая, значит?
— Ага… И грудастая.
— Ну что ж, неплохо. Покажи-ка мне, где вы сидели?
Петельников достал лист бумаги и быстро набросал план ресторана — он все их знал по долгу службы. Торба ткнул к входу, в уголок. Инспектор поставил красным карандашом жирный крест и спросил:
— Ну о чём вы хоть говорили-то?
— Об чём? — задумался Торба, натужно вспоминая тот вечер в ресторане.
— Давай-давай, вспоминай.
— Ни об чём, — вспомнил Торба.
— Да не может этого быть, юный ты неандерталец, — ласково сказал Петельников, посмотрел на его лицо и подумал: вполне может быть.
— Мы ж только познакомились…
— Ну и молчали?
— Сказала, звать Клава. Налили. Поехали. Закусили, значит.
— Ну, а дальше?
— Налили ещё. Поехали. Закусили, как положено…
Петельников вздохнул и прошёлся по кабинету. У него хватило нервов слушать этого парня, но не хватало терпения — оно кончилось. Важна каждая мелочь, каждая деталь лица, каждое её слово ценно, как в рукописи классика… Таких свидетелей давненько не встречалось. И Петельникову захотелось съездить его по шее, потому что в наше время за серость надо бить.
— Может, ты ей стихи читал?! — гаркнул инспектор, и парень от неожиданности вздрогнул.
— Зачем… стихи?
— Надо! — орал Петельников. — Положено женщинам стихи читать!
— Не читал.
— Чего ж так?!
— Какие… стихи?
— Ну хотя бы прочёл сонет «Шумел камыш, деревья гнулись…»
Парень оживился и понимающе усмехнулся.
— Подозреваю, что у тебя есть гитара, а? — спросил инспектор.
— Есть, — подтвердил Торба.
— И магнитофон, а? И телевизор, а?
— Ага, — согласился парень.
— Выбрось ты их, голубчик, не позорь наш просвещённый век. Не позорь ты наше всеобщее образование. И читай, для начала по капле на чайную ложку, то есть книжку в год. А потом по книжке в месяц. Иди милый. Ещё вызову.
Торба моментально вскочил и пошёл из кабинета не простившись. Это был второй потерпевший, у которого пропало сто двадцать три рубля.
Петельников чувствовал, что его любопытство до хорошего не доведёт — добровольно вешать на себя сомнительное дело, по которому нет свидетелей, а оба потерпевших ничего не помнят и никого не смогут опознать. Верный добротный «глухарь»; будет висеть с годик, и будешь ходить больше к начальству оправдываться, чем вести оперативную работу. А ведь этих ребят просто было убедить, что с ними ничего не случилось. Да и сам Петельников не уверен — случилось ли что с ними…