Следствие ведут знатоки
Шрифт:
— Ну что ж, милые соседи, не поминайте лихом. Носите передачи, — и сделал шутовской прощальный жест.
— Ах, Борис, — заволновалась Прахова, — вы легкомысленный человек. По-моему, вы не понимаете всей серьезности положения!
— Не беспокойтесь, Антонина Валериановна. Миркин все понимает. Мои проблемы — они мои.
Милиционер увел его, и все уставились вслед. Пора откланиваться. Но Прахова не унималась:
— Скажите, он хоть никого не убил? Я теперь буду так бояться…
— Нет, просто спекулировал золотыми изделиями.
— Прискорбно
— Вот здесь в акте попрошу понятых расписаться, — вмешался Токарев.
Сидоров и Прахова расписались.
— Печати нарушать запрещается, ключи сдам под сохранную расписку в ЖЭК.
Знаменский напоследок записал телефон, отдал Сидорову:
— Если кто будет настойчиво интересоваться Миркиным, не откажите в любезности позвонить.
— Хорошо, — угрюмо пообещал тот.
Прахова тотчас забрала у него бумажку и сунула под аппарат в прихожей.
— Всенепременно!
По отбытии официальных лиц она воззвала к соседу:
— Спекулировал золотыми изделиями! Что вы на это скажете, Серж? Помню, спекулировали керосином и спичками. Потом мануфактурой. Потом тюлем. Потом холодильниками, автомобилями. А теперь уже золотом. Скажите, это и есть прогресс?
Парень пожал плечами и направился в глубь квартиры.
— Погодите, Серж!
Но тут слово взяла Настя.
— Так что теперь, Антонина Валериановна, идти в магазин или нет?
Та мигом переключилась на будничные заботы:
— Иди, Настя, иди. Как говорится, жизнь продолжается. Запомни: сначала к Елисееву, вызовешь Александра Иваныча, он обещал что-нибудь отложить. Потом к Филиппову — возьмешь пять французских булочек, а если застанешь калачи…
— Это я все знаю. Еще сыр кончается и масла надо прикупить.
— Да-да, фунт сливочного и бутылочку прованского.
— Все?
— С провизией все. Остается гомеопатическая аптека. Лучше всего поезжай на Маросейку…
— Богдана Хмельницкого она давно, — досадливо поправила Настя, шлепая по коридору.
— Настя, деньги и рецепты на рояле!
Если бы в следующие за тем полчаса Токарев или Знаменский возвратились незримо в покинутую ими квартиру — то, возможно, устыдились бы нелестному мнению о Праховой, как о пустой и эгоистичной особе. Нет, не осталась Антонина Валериановна равнодушной к судьбе Бори Миркина. Долго и с искренним огорчением созерцала она опечатанную дверь его комнаты, покачивала в раздумье головой, для верности сняла себе копию с телефона Знаменского (обязательно надо выяснить, куда послать Настю с передачей), даже проверила пульс и давление и приняла успокоительные гомеопатические крупиночки.
8
Первая беседа с Борей Миркиным тоже не принесла никаких лавров. Никчемный получился разговор.
— Если по правде, гражданин следователь, за доброту сел. Токмо и единственно, — печалился Боря.
— Да ну?
— Скажете, нет? Вот я вам на конкретном примере: брошку вы у меня нашли, да? Шесть лепестков, в середке жемчужинка. Ну вот, скажем, эта брошка. Приносит ее жалостная старушка, одной ногой в могиле. А брошечка-то ажурная, много ль она потянет? Кладу на весы, говорю цену. Старушка, конечно, расстраивается. Я ей объясняю, что платим, дескать, по весу, как за золотой лом. А как же, говорит, работа? А жемчужина?! На работу, говорю, у нас прейскуранта нет. А жемчужина, говорю, больно старинная. Жемчуг, гражданин следователь, он стареет, мутится. Слыхали?
— Слыхал.
— Ну вот. Старушка, значит, расстраивается. Я говорю: раз жалко, бабуся, так не продавайте вовсе, какая вам нужда продавать? Нет, говорит, хочу внуку велосипед купить. И непременно чтоб с мотором, чтоб ехал и трещал. Разве не трогательно, гражданин следователь? Это ведь трогательно! «Непременно чтоб трещал…»
Знаменский улыбнулся:
— Ну, трогательно.
— В чем и соль. Заплатите, говорит, мне побольше, голубчик, очень вас прошу! А как я ей больше заплачу? От государства же я не могу. Только если от себя. Ну и дал, чтобы на велосипед хватило.
— Вопреки законам коммерции? Если бы вы не были уверены, что продадите брошку дороже, думаю, рубля бы не дали!
— Хотите — верьте, хотите — нет, а я человек сентиментальный.
Шут его разберет, может, подчас и сентиментальный. По внешности Боре Миркину лет 29–30, по паспорту — 24. Повадка непринужденная, словоохотлив. Но вид болезненный. И в худощавом лице некая «достоевщинка». Порочное, что называется, лицо — и одновременно привлекательное.
Грехи за ним, конечно, водились. Точнее, грешки. Что-то приобретал без официального оформления. В неплохом бриллианте убавил каратность. Кому-то рекомендовал «своих» покупателей.
Знаменский пока посматривал на Борю Миркина добродушно. Но не исключал перспективы зацепить через него что-нибудь серьезное. И перешел на деловой тон:
— Кассир участвовал в ваших операциях?
— Ни боже мой! Деньги из рук в руки — весь сказ.
— Кому сбывали приобретенные вещи?
— Да вы ж знаете.
— То есть подтверждаете показания Кудряшова и Масловой?
— Подтверждаю, куда деваться, — вздохнул Боря.
— Еще покупатели, надеюсь, были?
— В общем-то… нет.
— А в частности?
— Изредка кто-то, сейчас уже не упомню.
Врунишка. А у Пал Палыча козырей нет. Только наработанные практикой приемы допроса.
— Между нами, Миркин, — полушепотом, по секрету, — когда у обвиняемого слабая память, это производит отвратительное впечатление.
Боря улыбнулся виновато и обаятельно:
— Не хочется впутывать людей. Они свои кровные платили, а вы, чего доброго, заберете у них всякие колечки как вещест…
Знаменский не дослушал:
— С кем вы должны встретиться сегодня через тридцать пять минут?