Следы на снегу
Шрифт:
До аварии с лыжей Шараборин хотел было поставить вопрос ребром и объявить Оросутцеву, что не хочет быть его попутчиком. Объявить это и податься в другую, нужную ему сторону. Но теперь он отказался от этой мысли. Надо было выждать немного, хотя бы до той поры, пока они найдут оленей.
И, решив так, Шараборин действовал со свойственным ему упорством. Он делал крюки, спрямлял дорогу, залезал в крепи, где, он предполагал, вероятнее всего можно было наткнуться на олений след или на шалаш охотника, но все было пока безуспешно.
А ночи, казалось, не
– Протопали столько - и напрасно, - с раздражением сказал Оросутцев и остановился.
Шараборин молчал. Ему нечего было возразить. Он, кажется, и вправду потерял свое звериное чутье, которое не раз в жизни выручало его. Оно приводило его к воде, когда мучила жажда, к кочевью, когда требовалось тепло, к стаду оленей, когда ноги отказывались идти, а идти следовало быстрее. Исчезло это чутье, будто его и не было, и тыкался Шараборин по тайге, как слепой щенок.
Про себя он думал сейчас, что оленей им, наверное, не найти, но поделиться этой мыслью с Оросутцевым опасался.
– Отдохнем немного, - сказал Оросутцев и опустился прямо на снег. Выдохся я вконец.
– Отдохнем малость, - согласился Шараборин. Он тоже измотался и, пожалуй, еще больше Оросутцева нуждался в отдыхе. И, кроме того, ему причиняла беспокойство треснувшая от мороза нижняя губа. И ранкато, казалось, небольшая, но она саднила и вызывала боль. Губа распухла. Когда Шараборин неосторожно повертывал голову и задевал губой о шарф, ему хотелось кричать от боли. Он и говорить старался поменьше, чтобы не тревожить губу.
Оросутцев и Шараборин расположились на голом снегу, освободив натруженные ноги от лыж. Они не имели даже сил сделать настил из хвои.
Оросутцев полез в свой дорожный мешок, извлек оттуда два небольших куска промерзшего мяса и один из них бросил Шараборину
Промерзшее мясо вообще есть трудно, а с треснувшей и распухшей губой тем более. Еда причиняла Шараборину нестерпимые муки и вызывала в его сердце горечь и обиду. Шараборин не ел мясо, не кусал, а точил кончиками зубов, как зверь-грызун.
Холодное мясо не утолило голода, не прибавило сил. Неудовлетворенные едой, они закурили.
– Плохо будет, если к завтрашнему дню не найдем оленей, - проговорил Оросутцев, и эти слова вылетели у него непроизвольно, вместе с табачным дымом.
– Найдем, - постарался успокоить его Шараборин, хотя сам в это не верил, а если и верил, то очень слабо.
– Придется всю ночь бродить, а отдыхать будем днем, - сказал далее Оросутцев.
– Как хочешь, - согласился Шараборин.
Сквозь черные купы сосен и елей показалась поздняя луна, и от нее по снегу поползли расплывчатые тени.
Мороз крепчал, и его студеное дыхание уже начало пробираться под одежду Оросутцева и Шараборина.
– Ну и жжет, - и Оросутцев зябко подергал плечами.
– Если так посидеть с полчаса, - околеть можно.
Шараборин подумал:
"Сейчас опять пойдем искать оленей, и опять я не буду знать, для чего мы их ищем и куда торопимся".
Он долго
– Зачем ты меня с собой тянешь? А? Зачем я тебе? У меня другой план есть.
Оросутцев поднялся и начал закреплять лыжи на ногах. Шараборин решил, что Оросутцев сделает вид, будто не расслышал его вопроса, и промолчит, но тот ответил:
– Как только найдем оленей, все тебе расскажу.
– Почему так?
– Ну что ты за человек!
– сдерживая раздражение, заявил Оросутцев, неужели тебе не ясно, что делаю я все не ради своего удовольствия, а потому, что так надо. И ты тоже поймешь, что это надо. Пойдем. Теперь иди ты впереди, я эти места плохо знаю.
– Я тихо пойду, - предупредил Шараборин.
– Неважно. Я тоже уже быстро не пойду.
Они оставили место привала и долго еще петляли по таежной темноте. Ветви исхлестали, а острые иглы молодого сосняка искололи в кровь их лица. Ноги у обоих набухли, отяжелели от усталости и переставали слушаться. Уже далеко за полночь перебираясь через неглубокий, вымерзший до дна и занесенный снегом ручей, Оросутцев и Шараборин вдруг совершенно неожиданно наткнулись на следы оленей и нарт.
Они остановились и замерли на месте, стараясь проследить за убегающим следом, пока он давался глазу.
И как будто сил сразу прибавилось, и не так холодно стало. Шараборину показалось, что даже губа его перестала саднить.
– Не обмануло меня чутье. Все сюда, сюда, в эту сторону тянуло. Я чувствовал, - сказал он, хотя, конечно, на след оленей и нарт наткнулись совершенно случайно.
– Да, проводник ты что надо, - высказал похвалу Оросутцев.
– Хорошо ты знаешь тайгу, чувствуешь себя в ней, как дома.
Это польстило Шараборину, но в то же время и немного насторожило его. Он так мало слышал похвал из уст Оросутцева, что не мог поверить в искренность и этой, и опасался, что похвала имеет особый, неразгаданный им смысл.
Шараборину, да отчасти и Оросутцеву, проведшим долгие годы в тайге, не составляло труда определить, куда и когда прошли олени, впряженные в нарты.
– Они прошли утром, совсем рано, и туда, налево, - сказал убежденно Шараборин.
– Сытые олени, бегут здорово.
– Пошли налево, - предложил Оросутцев.
Идти по следу, оставленному несколькими оленями и двумя нартами, стало куда легче. Оросутцев и Шараборин затрачивали меньше сил на движение.
Шараборин сообразил, что оленями, видно, управлял хороший и знающий местность погонщик, так как след не вилял, а тянулся почти прямо через поляны, опушки, небольшие оконца в тайге, пересекал замерзшие пруды, ручьи, озера.
Луна уже поднялась высоко, и в ее призрачно-обманчивом свете рисовались фантастические картины. Каждый пень казался издали человеческой фигурой, застывшей в напряженном ожидании чего-то; снежные нависи на деревьях оборачивались в чудовищных зверей; дорогу преграждало вдруг непонятное, неестественное препятствие, в то время как на самом деле ничего не было.