Следы на снегу
Шрифт:
– Он знает, что надо держать при себе.
– Значит, надо понимать, что фотоаппарат в ваших руках не был?
– Ни разу.
– Ясно.
– А зачем Шараборин взял деньги у убитого Кочнева?
Белолюбский усмехнулся, и лицо его приобрело сейчас то выражение, которое впервые там, на руднике, в кабинете Винокурова, даже понравилось Шелестову.
– Хитрость придумал. Рассчитывал на то, что следствие придаст убийству Кочнева уголовный характер и пойдет по неправильному пути. Убит, мол, с целью ограбления.
– Интересно, интересно...
– Ну, а теперь расскажите мне по порядку, как вы дошли до жизни такой? Все, все расскажите. Кто вы, в конце концов по профессии, чем занимались, откуда родом. Учтите, что рано или поздно это придется рассказывать. А время у нас есть.
– Вывертывать себя наизнанку?
– спросил Белолюбский.
– Если вам это сравнение нравится, - пожалуйста.
– Тогда разрешите мне еще раз закурить. Я покурю, подумаю. Конечно, жизнь это такая штука, что запомнить ее всю невозможно. Из-за давности времени многое выпало из памяти, но кое-что и осталось.
– А вы постарайтесь вспомнить, - посоветовал Шелестов.
– Постараюсь, - согласился Белолюбский и прикинул: "Мягко стелет, да как бы спать было не жестко. А какой выход? Опять путать? Путать все, с начала до конца? А вдруг ему обо мне известно больше, чем я думаю? Как тогда? Можно ли тогда рассчитывать на какое-то снисхождение и надеяться на то, что он снимет наручники? Едва ли. Ну, и наконец, это же просто беседа. Протокол-то он не пишет. А если мне не удастся вырваться, я заговорю по-другому".
Он жадно выкурил папиросу и начал рассказывать о себе. Но рассказывал неохотно, лениво. Он не говорил, а как бы жевал жвачку, липкую, тягучую. Складывалось впечатление, будто слова застревали у него в горле и он не находил в себе сил вытолкнуть их оттуда.
Когда Белолюбский делал длительные паузы или уходил явно в сторону, Шелестов поправлял его, умело ставил наводящие вопросы, обращал внимание на разрывы и пробелы в биографии, на неувязки во времени и датах, сравнивал противоречивые, взаимно исключающие друг друга утверждения и спрашивал, какое из них надо считать правильным.
Белолюбский насторожился. Он убеждался в том, что один рассказанный эпизод тянет за собой другой, а тот - третий, и так постепенно клубок разматывается против его желания. К каждому эпизоду невольно прилипают фамилии, детали, подробности, и все надо увязывать, обосновывать или же обрывать и молчать.
Припертый к стене поставленным вопросом, он изворачивался, ерзал от возбуждения на месте, нервничал, терял нить рассказа и путался.
"Да... он сумел меня разговорить, заставил выложить все. В тени остаются связи с иностранной разведкой, но об этом пока ни слова. И так все выболтал. А что поделаешь? Тут - или-или. Или вовсе ничего не говорить и молчать, или говорить. А начал говорить, - видишь, что получается, подумал Белолюбский, когда Шелестов перестал задавать вопросы.
– Неужели он и теперь не снимет наручники? По-моему, снимет. Он, видно, не ожидал, что я так разоткровенничаюсь".
А
"Ну и тип. Негде пробы ставить. И, наверное, думает, что я весь рассказ его принял за чистую монету. Да... За ним надо наблюдать еще зорче и обязательно нести дежурство. Для кого же он переснимал план? Для кого? А в общем, об этом после. Сейчас не время". И вслух сказал:
– Что же, давайте подведем итог. Я вас понял так: вам пятьдесят четыре года. Родились в Чите. Фамилия отца и матери - Ведерниковы. Отец был извозчик, мать - портниха. Восемнадцати лет, в первую империалистическую войну вы пошли добровольцем на фронт, а потом также добровольно перешли в белую армию, с остатками которой бежали в Маньчжурию. Там вы обосновались на некоторое время, а в двадцать втором году впервые попали на территорию Якутии в составе отряда, возглавляемого белогвардейским генералом Пепеляевым. Так?
– Правильно, - согласился Белолюбский и подумал: "Память у него хорошая".
– В двадцать третьем году, после разгрома Пепеляева, вы опять бежали в Маньчжурию и обосновались в Харбине. И стали не Ведерниковым, а Красильниковым. Работали в харбинском отеле "Модерн" официантом. Затем перешли на работу в японскую фирму Кокусай унио, имевшую исключительное право на ввоз контрабандных товаров в Китай. С этого момента вы стали контрабандистом, неоднократно переходили границу в сторону Советского Союза и возвращались обратно...
– Совершенно верно.
– В тридцать девятом году вы в последний раз пробрались в Якутию под фамилией Оросутцева, решили порвать с прошлым и стать честным человеком.
– Да.
– В этих же целях вы сменили фамилию Оросутцева на Белолюбского.
– Да.
– А где вы достали документы на имя Белолюбского?
– Чего проще. В тайге за золотой песок можно достать любые документы. Купил у одного парня на Джугджуре.
Шелестов помолчал. Хитрая, едва заметная улыбка дрожала на его губах.
– Плохи ваши дела, Белолюбский, - сказал он.
– Как? Я не понял.
– Прекрасно вы все понимаете. Стаж вашей вражеской деятельности очень велик, а вот сводить концы с концами вы не научились. Да это и не так просто. Точнее, это очень сложно. Чтобы ложь выдать за правду, нужно большое искусство.
Вся уверенность, весь гонор и развязность слетели с Белолюбского, как чешуя с рыбы под ножом опытного повара.
Он пожал плечами и сказал:
– Ваше дело, думайте, как хотите.
Шелестов рассмеялся.
– Почему мое? Ваше дело думать. Ведь не мне, а вам отвечать придется.
– Я все сказал, - угрюмо бросил Белолюбский и в душе выругал себя за то, что вообще начал говорить.
– Вы сказали то, о чем нельзя не говорить, - строго сказал Шелестов.
– А о главном умолчали.
– Не понимаю, - покрутил головой Белолюбский.
– Я вам помогу понять. Напомню кое-что. Зачем вы обрили Шараборина?
– Я?!
– Да, вы.
– Не брил. Он пришел бритым.