Слепая зона
Шрифт:
Платон ворочается, потом подползает, обнимает и притягивает к себе. Некоторое время лежу, пытаясь понять, зачем он липнет и что ему опять надо. Снова заниматься любовью? Но нет, дрыхнет.
Жарко. Тесно. Неудобно.
Пожимаю плечами. Обниматься любит, что ли? Смешной.
В нашей семье не принято обниматься, за последние двадцать лет меня касались меньше раз, чем Платон за эту неделю. Я выдала ему отдельное одеяло и подушку, а он все равно липнет. Игрушку мягкую купить, что ли, и подкладывать ему?
Закрываю глаза и пробую уснуть. Как-то подстроиться.
Точно
Лежу. Потом медленно поворачиваюсь. Целую в плечо и укладываюсь в объятиях.
Сон приходит быстро, и такой он сладкий, что я порхаю до самого утра.
***
Платон встает сразу по будильнику и отправляется в душ. Как обычно напряженный и серьезный. Мрачный, взъерошенный, голый и с эрекцией. Все вместе одновременно заводит и беспокоит.
Готовя завтрак, я гадаю: это семейная жизнь началась или мы просто перебиваемся у меня до дедлайна?
Он заходит на кухню — и сразу ко мне. Обнимает со спины. Как будто не хватило ему ночи. Говорю:
— Ты все время молчишь. Меня это тревожит.
Он убирает волосы за левое плечо, наклоняется и целует правое. Воздух наполняется терпким ароматом закипающего в турке кофе. Варю покрепче. Иначе не проснемся.
Платон по-свойски прижимается. Он, я, режущий голод, недосып и кофе. Такой вот ассоциативный ряд у этих отношений. Наверное, стоит добавить еще антифриз, вкус которого иногда всплывает в памяти.
— Я тебя все время хочу, — бурчит Платон, покусывая шею, что одновременно сексуально и щекотно.
Поэтому смеюсь.
— Опасаюсь ляпнуть лишнего, — отшучивается он.
— Как ты вообще? Готов?
У нас важный дедлайн. По своему первоначальному плану Смолин должен был увидеть меня сегодня второй раз в жизни.
— Конечно. — Он снова целует. — Мама придет на презентацию, не пугайся. Она привезет одежду.
— Оу.
— Давай, жги, — покорно позволяет Платон. Снова целует шею несколько раз, касается языком не игриво, а будто пробует десерт.
У меня из-за недосыпа истощение словарного запаса. Ночью, после пика удовольствия, чуть в любви не призналась, поэтому соглашаюсь, что молчать — хорошая идея.
— Мама переживет наш роман? — уточняю.
— Понятия не имею. Я пока не говорил ей.
— Ясненько.
— А ты своим рассказала? — интересуется он.
— Если я расскажу своим, мой брат будет здесь через два часа. И неважно, что самолет летит шесть! Тебе не поздоровится.
Платон хмыкает.
— Цыганская мафия, — подмечает радостно. — Круто.
Пока заканчиваю с завтраком, он отправляется в ближайший круглосуточный магазин за хлебом и молоком. Задерживается.
Омлет остывает, и я беру мобильник, чтобы поторопить. Пишу сообщение — ответа нет.
Машинально я подхожу к окну и вижу Платона недалеко от «Сильвии». Рядом его отец и механик — самый пожилой, но и самый шустрый
Глава 35
Игорь Смолин замечает меня в окне. Поднимаю руку и машу. Улыбаюсь широко, но он только хмурится. Надо же, выяснил, где я живу. Хотя, наверное, это не проблема — через Егора.
Отец Платона — тяжелый человек.
А может, это у меня судьба такая — не нравиться семьям избранников. Не наркоманка, не страшилище, работаю, с приданым — и все равно не ко двору.
Моя мама — настоящая таборная цыганка, родившаяся в семье, соблюдающей традиции. Ее выдали замуж очень рано, за жестокого, глупого и завистливого человека. Почти сразу она родила мою старшую сестру и оказалась в ловушке. Потом, спустя долгих пять лет, мама познакомилась с папой. Они влюбились, и отцу пришлось с боем вырывать ее из лап бывшего мужа. Маму отпустили, но прокляли. Можно верить в цыганские проклятия, можно смеяться над ними, но так получается, что всем троим ее детям любовь и личное счастье даются с боем.
Или не даются вовсе.
Когда Платон возвращается в квартиру, я уже спокойна. Чуть поплакала, правда, но взяла себя в руки и даже нанесла тональник, чтобы освежить лицо. Ситуация повторяется точь-в-точь как с Тимуром.
Сейчас Смолин скажет, что родители из него все соки выжали. Сколько нервов, как он устал. И я пойму, что виновата. Предложу взять паузу первая. Потому что иначе он будет психовать и срываться на мне.
Платон заносит покупки и отправляется руки мыть. Молча. Вернувшись на кухню, усаживается за стол и нервно хватает вилку. Я смотрю на него в каком-то убийственном, парализующем язык замешательстве. Такого даже с Тимом не было, а ради него я когда-то рискнула всем — отдала девственность, став по цыганским законам испорченной.
Пытаюсь открыть рот и не могу. К своему ужасу, понимаю, что за каких-то четыре дня привыкла к этому странному засранцу. Привыкла так, что любуюсь тем, как он ест.
Господи.
Платон тем временем сметает с хлебом остывший омлет.
— Очень вкусно, малыш. Спасибо тебе огромное, — говорит чуть рассеянно.
Почему-то кажется, что вкуса он не чувствовал.
— Может, возьмем паузу? — решаюсь я.
Он так же рассеянно отставляет тарелку. Потом застывает и резко вскидывает глаза. Прищуривается и злобно сверлит взглядом.
— Надоел? — выпаливает так, будто камень бросает.
— В смысле надоел? — кидаю в ответ дерзко.
— В смысле какую, блядь, еще паузу?
Смотрим друг на друга. Я поднимаюсь, чтобы убрать со стола. Платон рявкает:
— Сядь.
Посмотрите, какой абьюзер! Но слушаюсь. Хочет сидеть перед крошками — на здоровье. Скрещиваю на груди руки.
— Мы опоздаем на работу, ты слишком долго говорил с отцом. Помнишь, что у тебя выступление перед Красноярском и Москвой?
Быстро моргаю, потому что накатывает слабость. Я становлюсь уязвимой.