Слепцы
Шрифт:
Я и Даша тихо, не глядя друг на друга, говорим: «Спокойной ночи!» – и расходимся, но спать я больше не могу. Какой тут сон! Да и до побудки остается немного. И думать не могу. Голова словно дерьмом набита. Просто лежу, уставившись в одну точку. Потом мысли начинают вяло шевелиться. Надо заново установить контакт с Машей. Теперь, когда я знаю о ней все, сделать это будет и проще, и сложнее. Пока не знаю, что сделаю, что скажу. Но она – один из немногих людей тут, кому я могу доверять, я чувствую это. В этом деле ни Туся, ни Дуся мне не помогут. Самому надо постараться. Ну, ничего. Сделаем.
И еще есть одно важное дело, которое
Я долго собирался с духом. Медлил, оттягивал, давал себе клятву на следующий день обязательно открыть бортовой журнал капитана Николаевой. И открывал… чтобы тут же закрыть и отложить. Так проходили день, второй, третий… Наконец я понял, что дальше так продолжаться не может. Какой бы ужасной ни оказалась правда, узнать ее куда лучше, чем мучиться, живя в неведении.
– Будь мужиком! – приказываю я себе. Скрепя сердце, берусь за журнал. И тут же чуть не начинаю рыдать от жгучего, горького разочарования.
На первой странице аккуратным, каллиграфическим почерком было выведено: «Бортовой журнал. Том 18. Ведется командиром экипажа Николаевой С.И., с 24.02.2033».
– Во-сем-на-дцать… – шепчу я, чувствуя, как в глазах темнеет и пол уходит из-под ног. – Восемнадцать…
Сомнений не остается: все самое важное, все, что происходило на протяжении долгих лет, так и осталось скрыто завесой тайны.
Утром во время урока Кондрат Филиппович объявлял дату: шестнадцатое мая.
– Какой по счету месяц май? – Я пока слабо ориентируюсь в месяцах и временах года. – Раз, два, три, четыре, пять. Пятый. А тут – второй, февраль. Совсем недавно… Черт. Черт-черт-черт!
Впрочем, я довольно быстро успокаиваюсь.
«Вреда точно не будет, если я все-таки прочитаю это».
Я устраиваюсь поудобнее на мягком глиняном сиденье, выложенном мхом, делаю глубокий вдох и открываю первый лист бортового журнала.
24.02.
Ситуация безвыходная. Износ всех систем – 90 %. По самым оптимистическим прогнозам, электричество отключится через месяц.
В целях экономии обесточены все отсеки, кроме кают-компании, в которой находится экипаж. Чтобы свести к минимуму энергозатраты, большую часть времени мы проводим в лежачем положении. Питание два раза в сутки небольшими порциями. Серьезные опасения внушает психологическое состояние экипажа. Лыков еще держится, Буданов практически перестал говорить и вообще как-то реагировать на внешние раздражители.
25.02.
Никаких изменений. Все возможные варианты спасения экипажем исчерпаны. Возможность покинуть борт в скафандрах имеется, но не ясно, куда совершать эвакуацию. Достоверными сведениями о существовании уцелевших городов не обладаем.
Господи, помоги.
Мне стало не по себе.
От сухого, лишенного эмоций текста, написанного аккуратным, ровным почерком, веяло такой жутью, что крупные капли пота выступили на лбу. Одна из них даже упала на раскрытую тетрадь, оставив медленно расползающееся темное пятнышко.
Особенно сильное впечатление производила приписка «Господи, помоги». Что творилось в душе капитана Николаевой, когда она это писала, можно было только гадать.
26.02.
Мои опасения в отношении космонавта Буданова усиливаются. Наблюдаются отсутствие аппетита, бормотание, напоминающее бред. Лыков также ведет себя неадекватно. Строит неосуществимые планы спасения, называя их «побегом из Шоушенка». Иногда – «из Алькатраса».
Ну что ж… Примерно этого я и боялся. Прочесть о себе какую-нибудь гадость. Впрочем, это как раз ерунда. Каким бы психом я ни был тогда, сейчас я вполне нормальный. Страшнее другое. Я представляю себе трех человек, которые час за часом, день за днем, месяц за месяцем проводят в крохотном помещении, совершая короткие вылазки только для того, чтобы справить естественную нужду. Правда, про нужду в журнале ничего не говорится. Не исключено, что мы справляли ее под себя.
Следующая запись выделяется на фоне предыдущих. Почерк тот же, те же колечки и завитки букв, те же подчеркивания над буквой «ш» (видимо, чтобы не спутать с «лл»). Но создается впечатление, что капитан Николаева заносила запись в журнал в страшной спешке, впопыхах. Строчки прыгают, наползают одна на другую. Раньше ничего подобного не случалось.
27.02.
Нарушая мной же установленный режим, спала сегодня дольше обычного. Проснувшись, не нашла на борту ни Буданова, ни Лыкова. При осмотре корабля обнаружилась пропажа двух «взрослых» скафандров. Приняла решение отправиться на поиски.
Дальше на линованном листе красуется жирная клякса, после которой следует еще более неряшливая приписка:
Приняла решение не покидать борт. Вероятность успешных поисков мала. Ожидаю возвращения мужчин. Заняла пост у иллюминатора.
«30.02» – с такой даты начинается следующая запись. Это сразу настораживает меня. Раньше капитан Николаева не позволяла себе таких больших перерывов. Да и почерк меняется: на смену ровным, аккуратным прописным буквам пришли крупные, печатные, написанные небрежно, кое-как. В пещере вдруг темнеет, видимо, разлетелась одна из стаек светлячков. Случается иногда. Но я не могу позволить себе ни на минуту оторваться от журнала. Подняв тетрадку так, чтобы на лист попадало как можно больше света, начинаю медленно, щурясь, читать.
Нас осталось двое. Буданов погиб.
Журнал падает из моих рук.
В ушах стоит странный звон, точно где-то рядом лопнула тонкая струна. Перед глазами – легкая рябь. Тело застыло, точно парализованное. Гулко раздаются в голове страшные простые слова, накорябанные кое-как на листе бумаги: «Буданов погиб».
Проходит, наверное, минут пять, прежде чем ко мне снова возвращается способность соображать. И тут же на смену мертвому оцепенению в голове приходит птичий базар.