Слепота
Шрифт:
Улегшись на койки, слепцы ожидали, когда сон сжалится над их скорбями. Жена доктора еще некоторое время назад незаметно для других, хотя жалкое зрелище было недоступно их незрячим взорам, помогла мужу привести себя в относительный порядок. Теперь в палате стояла та особенная больничная тишина, какая бывает только там, где люди спят и страдают во сне. Бессонно и зряче оглядывала жена доктора ряды коек, бесформенные очертания фигур под одеялами, бледное лицо, шевельнувшуюся во сне руку. И спрашивала себя, неужели и она когда-нибудь ослепнет и по каким непостижимым причинам не случилось этого до сих пор. Устало поднесла руки к лицу, чтобы отбросить назад волосы, и подумала: Скоро от всех нас будет скверно пахнуть. В этот миг стали слышаться вздохи, постаныванья, приглушенные поначалу вскрики, какой-то невнятный лепет и бормотанье, которые казались, да, наверно, и были словами, только смысл их терялся в бурном крещендо, обращавшем их в крик, в рев, в хрип, подобный предсмертному. Вот ведь свиньи, негодующе сказал кто-то из глубины палаты. Но это были не свиньи, а всего лишь люди: слепой мужчина и слепая женщина, которые, кроме этих двух обстоятельств, вероятней всего, никогда ничего друг о друге не узнают.
Известное дело, недоешь, так и недоспишь. Иные из слепцов открыли глаза, когда до утра было еще далеко, и в данном случае даже не голод был виноват, а просто из-за сбившихся биоритмов, или как там их еще принято называть, они вообразили, что за окном уже белый день, вот и подумали: Хватит спать, и тут же осознали свою ошибку, услышав, как, не допуская двоякого толкования, сонно дышат их соседи по койкам. Да ну, это из книжек, а вот и нет, скорей уж из опыта прожитой жизни известно, что тот, кто просыпается на заре по своей воле или же по необходимости должен вставать спозаранку, плохо переносит, если другие в его присутствии продолжают, что называется, дрыхнуть без задних ног, и вдвойне справедливо это наше наблюдение в данном конкретном случае, ибо огромна разница между слепым, который спит, и слепым, которому совершенно незачем держать глаза открытыми. Все эти психологистические рассуждения, несуразно изысканные рядом с чудовищным масштабом бедствия, которое тщимся мы и силимся представить в нашем повествовании, имеют целью всего лишь объяснить, почему так рано и все разом проснулись слепцы: и если одних, как было сказано в самом начале, пробудили требования желудка, то других вырвало из объятий сна нервное нетерпение ранних пташек, не посчитавших нужным вести себя тише, чем это неизбежно и терпимо среди обитателей казармы или больницы. Ведь здесь оказались не только приличные, воспитанные люди, имеются и вполне неотесанные мужланы, которые, не глядя, есть ли кто рядом, отхаркиванием и пусканием ветров освобождаются поутру от ночных тягостей, хоть, справедливости ради, заметим, что схожим образом поступают они и во все остальное время суток, отчего дух в помещении стоит тяжелый, впору топор вешать, и ничего с этим не поделаешь, проветрить можно, разве что дверь открыв, потому что окна, как уж было сказано, высоко, не дотянешься.
Лежа рядом с мужем, приникнув к нему тесней некуда, что объясняется не только тем, что койка узка, но и простой тягой друг к другу, так что один бог знает, какого труда стоило им ночью сохранить приличия, не
Не весь. Еда, к примеру, поступает извне, да еще и с опозданием. По нескольку человек из каждой палаты отправляются в вестибюль, занимают там позицию, ждут. Переминаются в нетерпении с ноги на ногу. Знают, что, когда громкоговоритель прокрякает, надо будет спуститься во двор и забрать коробки, которые солдаты во исполнение обещанного оставят на полдороге от ворот до крыльца, знают, но опасаются какого-нибудь пакостного трюка, засады, ловушки. Откуда известно, что они не перестреляют нас. После того, что уже натворили, с них станется. Им доверять нельзя. Не пойду я никуда. И я тоже. Но кто-то же должен идти, есть-пить надо. А может, лучше уж сразу помереть от пули, чем дохнуть с голоду. Я пойду. И я. Всем вместе нельзя, не надо. Солдатам это может не понравиться. А то еще испугаются, подумают, что мы собрались бежать, из-за этого-то вроде бы и застрелили того, с больной ногой. Ну так надо решать. Осторожность никогда не помешает, вспомните-ка, что вчера было, девять трупов, ни больше ни меньше. Солдаты нас боятся. А я их боюсь. А вот хотелось бы знать, они тоже должны ослепнуть. Кто они. Ну, солдаты. По моему разумению, самыми первыми. Все согласились с этим и даже не спросили почему, не нашлось среди них такого, кто указал бы причину: Потому что тогда они не смогут стрелять. Время шло да шло, а громкоговоритель молчал. Ну что, вы-то своих похоронили, так, для разговора, спросил слепец из первой палаты. Нет пока. Они уж смердеть начинают, заразят тут все кругом. По мне так пусть смердят, пусть заражают, пальцем о палец не ударю, покуда поесть не дадут, недаром же сказал один мудрец, что кашку слопал — миску об пол, именно в таком порядке. Не знаю, кто это сказал, да только неверно это, едят и пьют на поминках, а их прежде похорон не устраивают. Значит, у меня вот как раз наоборот. По прошествии еще нескольких минут сказал один из слепцов: Я тут вот о чем подумал. Ну. Как мы будем делить еду. Да как и раньше, мы знаем, сколько нас, подсчитаем порции, каждый получает свою, самый простой и честный способ. Да вот не работает он, твой способ, одним ни крошки не достается. А другие жрут за двоих. Значит, неправильно поделили. Так всегда будет, пока не научимся порядок уважать и соблюдать. Эх, нам бы сюда такого, кто хоть чуточку бы видел. Сейчас сбегаю, приведу тебе иностраночку какую-нибудь, она так раздаст, что все тебе достанется. Недаром опять же сказал мудрец, что в стране слепых одноглазый — король. Даром, недаром, надоел ты мне с этим своим мудрецом. Это уже другой. Нет, тут бы и одноглазый не потянул. Насколько я понимаю, наилучшим решением было бы выделить продовольствие в равной пропорции всем палатам, с тем чтобы потом каждая из них распределяла полученное между своими пациентами. Это кто сказал. Я. Кто я. Ну, я, я. Я, я, трели соловья, тебя спрашивают, из какой ты палаты. Из второй. Оно и видно, здорово придумал, у вас там народу меньше, значит, еды на каждого выйдет больше, чем у нас, а у нас все койки заняты. Недаром же сказал мудрец, что кто делит, не оставляя лучшей доли себе, либо дурак, либо делить не умеет. Ох, мать, допек уже мудрецами, просили же тебя по-хорошему, заткнись, не доводи. А я так смекаю, надо бы всю жратву снести в столовую, каждая палата выделяет троих, они и будут считать-делить, и друг за другом следить, чтобы никто не мухлевал. А как узнать, правда ли это, когда скажут, что нас, мол, в этой палате столько-то. А мы честных подберем. А на это мудрец опять же сказал. Нет уж, позволь, я скажу: Многоуважаемый, не знаю, сколько здесь честных, но все хотят жрать.
И в ту же минуту, словно дождавшись, когда прозвучит наконец кодовое слово, ударная, под занавес, реплика и прочий сезам, откройся, раздался наконец голос в громкоговорителе: Внимание, внимание, проходящим карантин разрешается выйти и забрать доставленное продовольствие, в случае приближения к воротам будет дано устное предупреждение, в случае неповиновения — открыт огонь. Слепцы медленно двинулись в путь, причем наиболее самонадеянные избрали тот, который, по их расчетам, должен был прямиком привести к выходу, а другие, не столь уверенные в своих новообретенных способностях ориентироваться, пошли вдоль стеночки, что уменьшало риск забрести не туда, ибо стоит лишь дойти до угла, а потом свернуть под прямым углом, и вот она, дверь. Громкоговоритель повторил призыв требовательно и нетерпеливо. И эта настойчивость, показавшаяся бы странноватой даже тем, кому нечего было опасаться, испугала слепых. Один заявил: Не пойду никуда, выманят наружу да и кокнут всех. И я не пойду, подхватил другой. И я, поддержал третий. И они замерли в нерешительности, и страх передался всем. Снова загремел голос: Если через три минуты не выйдете, унесем коробки. Угроза не то чтобы одолела страх, но оттеснила его в какие-то дальние логовища сознания, где он притаился загнанным зверем, чтобы улучить момент и напасть. Слепцы боязливо, стараясь спрятаться друг за друга, вышли на площадку. Они не могли видеть, что коробки стоят вовсе не там, где они рассчитывали их найти, то есть у нижней ступени крыльца, и не могли знать, что солдаты, боясь заразиться, отказались донести их даже до того места, где начиналась веревка, а сложили примерно там, где жена доктора вчера подобрала лопату. Шевелись, шевелись, прикрикнул сержант. Слепцы, неуклюже тычась друг в друга, попытались было выстроиться цепочкой, чтобы двигаться не вразброд, но сержант не дал: Там коробок нет, отпустили веревку, отпустили, я сказал, и пошли правей, да не туда, направо же, от вас направо, олухи, неужто без глаз не знаете, где у вас правая рука, где левая. Приказ прозвучал своевременно, ибо те из слепцов, кто отличался наиболее косным умом, поняли слова сержанта буквально, раз направо, то, значит, направо от говорящего, и потому могли, отойдя от веревки, удалиться в поисках коробок бог знает куда. Уморительное зрелище являли они собой, и в иных обстоятельствах самый неулыбчивый наблюдатель обхохотался бы до колик, животики, как говорится, надорвал при виде того, как одни слепцы ползают на карачках, почти бороздя носом землю и напоминая опять же свиней, причем каждый выставленной вперед рукой водит по воздуху, а другие, опасаясь, должно быть, затеряться в открытом, не ограниченном потолком пространстве, отчаянно, мертвой хваткой цепляются за веревку, навостряют уши, ожидая, когда первое восклицание возвестит, что коробки обнаружены. Но солдатам хотелось лишь прицелиться и перебить хладнокровно и методично это сборище убогих уродов, что колченогими крабами, припадая на оторванную переднюю клешню, ковыляли мимо. Они слышали, как сегодня на построении командир полка уверял, что вопрос решить можно только физической ликвидацией их всех, всех до единого и без исключения, и тех, кто уже, и тех, кто еще не, и действовать следует, отринув ложно понятую гуманность, но уподобясь хирургу, отсекающему пораженную гангреной часть тела ради выживания целого: Бешенство дохлой собаки, привел он доходчивый пример, исцелено самой природой. Кое-кто из солдат, менее других восприимчивых к красотам образной речи, не сразу уловил связь между бешеной собакой и слепыми, однако у командира полка, если выражаться в его же стиле, каждое слово на вес, ну, не золота, так свинца, ибо никто не взберется так высоко по лестнице чинов, не доказав, что все и всегда правильно думал, говорил и делал. Передний слепец наткнулся наконец на коробки, обхватил их и закричал: Здесь они, здесь, и если когда-нибудь суждено этому человеку вновь обрести зрение, то и об этой ошеломительной новости не сумеет он возвестить с большим ликованием. В считанные мгновения вокруг ящиков сгрудились тела, началась свалка, форменная куча мала, перепутались руки и ноги, так что непонятно было, где чьи, и вышел спор о приоритетах: Я понесу. Нет, я. Предпочетших путь вдоль веревки обуял теперь страх иного рода, они боялись, что будут в воздаяние своей лености или трусости исключены из процесса дележа: Ах, не хотели на карачках, задницей кверху ползать, побоялись пулю схлопотать, так вот и поголодайте теперь, и вспомним, как сказал мудрец, что жизнь без риска — баланды миска. Побуждаемый этим решающим соображением, один из них выпустил веревку и, водя руками по воздуху, направился туда, где происходила вся эта кутерьма: Я в сторонке стоять не буду, но голоса вдруг стихли, сменились лишь придушенными нечленораздельными восклицаниями, бесформенным смешением звуков, доносившихся отовсюду и ниоткуда. Слепой в нерешительности остановился, хотел было вернуться к надежной веревке, но совсем потерял способность ориентироваться, ибо на белом небосводе звезд не различить, и слышал теперь только сержанта, приказывавшего оттащить коробки к ступеням крыльца, но слова эти имели смысл только для тех, кто дополз до них, а ему, чтобы добраться куда нужно, нужно сперва понять, где он. А слепых, цеплявшихся за веревку, уже не было, им обратный путь оказался легок, и теперь они на крыльце поджидали возвращения остальных. Отцепившийся же не решался сдвинуться с места. В тоске он завопил протяжно: Помогите, того не зная, что солдаты взяли его на прицел и ждут, когда он пересечет невидимую черту, за которой жизнь переходит в смерть. Ну что, пень-слепень, застрял, здесь решил обосноваться, спросил сержант, несколько, впрочем, нервозно, ибо он не разделял мнения своего командира: Кто поручится, что завтра эта беда не постучит ко мне в дверь, что же касается солдат, то им, дело известное, скажут убить — убьют, скажут умереть — умрут. Без команды не стрелять, крикнул сержант. Тут слепец понял, какой опасности подвергается. Рухнул на колени, взмолился: Да помогите же, ради бога, скажите, в какую сторону идти. Сюда, слепыш, сюда, и попадешь куда надо, с фальшивым дружелюбием отозвался один из солдат, и слепец поднялся, сделал три шага, но вновь застыл, потому что интонация отчего-то насторожила его, и понял, что, если откликнется на зов, не он попадет, а в него, пуля попадет и заменит ему одну слепоту на другую. Но самоуправное решение солдата, известного своим злобным нравом, сержант не замедлил отменить зычным: Стой, кругом, и вслед за этим энергично призвал к порядку строптивца, принадлежавшего, по всему судя, к той категории людей, которым оружие в руки давать нельзя ни в коем случае. Воодушевленные благодетельным вмешательством сержанта слепцы, к этому времени уже достигшие нижних ступеней, не только сами поднялись на крыльцо, но и на нем подняли оглушительный гомон, который и послужил чем-то вроде магнитного полюса для утерявшего правый путь. Уверовав в себя, он двинулся по прямой. Давайте, давайте, повторял он, пока слепцы рукоплескали ему как бегуну, в упорной борьбе выигравшему изнурительный марафон, и принимали его в свои объятия. А как же иначе, ведь именно что в беде, как истинной, так и измышленной, познаются друзья.
Братание, впрочем, было недолгим. Воспользовавшись суматохой, иные из слепцов ускользнули, прихватив сколько-то, а вернее, сколько смогли унести, коробок, что явно не вяжется с недавно высказанным и очень благим намерением стать стеной на пути неправедного распределения продуктов. Их порядочные сотоварищи, которых, кстати, неизменно оказывается больше, нежели принято считать, возвысили возмущенные голоса в том смысле, что так жить нельзя: Если уж друг другу мы не можем доверять, то куда ж это мы катимся и где остановимся, риторически вопрошали одни, тогда как совершенно справедливо: Ох, напросятся они, ох, допрыгаются, с негодованием уверяли другие, и не то чтобы те в самом деле просили или прыгали, всем понятно, что значит это выражение, чью вульгарность может извинить лишь исключительная его уместность. Уже собравшись в вестибюле, слепцы пришли к согланию, ибо это был наилучший способ выйти из создавшейся ситуации, о том, что оставшиеся коробки следует разделить поровну между обеими палатами, причем, кому какая достанется, решать будет жребий, а также и о том, чтобы создать комиссию, опять же смешанно-двухпалатную, призванную расследовать хищение, а проще говоря, кражу части коробок и принять энергичные меры по их розыску и возвращению. Какое-то время ушло на дебаты по ставшему уже привычным вопросу очередности действий, а именно: следует ли сперва поесть, а расследовать — потом, или же наоборот, и возобладало мнение, что начать надо с того, чтобы именно сначала заморить червячка, осатаневшего от многочасового вынужденного поста, а уж потом приниматься за все остальное. Да не забудьте, что вам еще надо похоронить соседей, напомнил кто-то из первой палаты. Мы их еще не убили, а ты уж хочешь, чтоб похоронили, ответил какой-то остроумец из второй, и все засмеялись. Вскоре, впрочем, стало не до смеха, ибо выяснилось, что похитителей в палатах нет. У обеих дверей в ожидании кормежки давно уже стояли слепцы, которые якобы слышали, как по коридору торопливо прошло несколько, по шагам судя, человек, но в палаты никто не заходил и уж подавно продукты не приносил, в этом они могут поклясться. Кого-то осенило, что самый верный способ опознать негодяев — это каждому занять свою койку, а какие окажутся пустыми, те и принадлежат, ясное дело, ворам, после чего останется только дождаться, когда они, облизываясь, вернутся из своего укрывища, и тогда уж наброситься на них и воздать по заслугам, чтобы впредь неповадно было покушаться на священный принцип общественной собственности. Принять к исполнению этот план, удачно придуманный и проникнутый истинно правовым духом, мешал один его существенный недостаток, в том состоящий, что для реализации его пришлось бы отложить, да еще неизвестно, как надолго, вожделенный и уже простывший к этому времени завтрак. Надо сначала покушать, предложил кто-то, и большинство согласилось, сказав, что да, лучше будет сначала покушать. К великому сожалению, кушать-то после подлого хищения было почти что и нечего. И подумать только, что, пока сейчас, затаясь где-то в глухих и ветшающих закоулках больницы, кучка бессовестных негодяев сидит и жрет по две, по три порции завтрака, ставшего, кстати, гораздо вкуснее и разнообразней и состоящего теперь из простывшего кофе с молоком, тоже, разумеется, холодным, галет и хлеба с маргарином, честным, достойным людям ничего не остается, да нет, вы не дослушали, кое-что все же есть, ничего, мы хотим сказать, не остается, как довольствоваться малым, совсем то есть малым, ибо в тарелки положено раза в два-три меньше, чем положено. Снаружи послышался и услышан был насельниками правого флигеля, меланхолично занятыми жалкой своей трапезой, глас громкоговорителя, призвавший обитателей левого явиться за получением причитающейся им еды. И тут, безусловно, под воздействием нездоровой атмосферы, установившейся после совершения мерзкой кражи, одного из слепцов, что называется, осенило: А давайте их подкараулим в вестибюле, они перепугаются, увидав нас, глядишь, и уронят коробку-другую, однако доктор сказал, что это нельзя, нехорошо, несправедливо наказывать тех, кто ни в чем не виноват. По окончании еды жена доктора с помощью девушки в темных очках вынесла в сад картонные коробки, пустые емкости из-под молока и кофе, бумажные тарелки, стаканы — короче, все, что нельзя было употребить в пищу. Надо сжечь мусор, сказала она, мух развелось просто гибель.
Рассевшись каждый на свою койку, слепые принялись ждать, когда вернутся заблудшие овцы. Козлы они и больше ничего, произнес грубым голосом некто, не догадывавшийся, что отвечает на пасторальную реминисценцию того, кто не виноват, что не умеет излагать свои мысли иначе. Злоумышленники меж тем не возвращались, не без оснований предполагая, ибо наверняка нашелся среди них такой, кто остротой ума не уступал слепцу, высказавшему идею о необходимости физического воздействия, что ждет их кара. Минуты шли, и вот один за другим слепые стали укладываться, а иные уже и заснули. Что же это такое, господа, всех занятий у вас — пожрать да поспать. А вообще-то говоря, это совсем не так уж плохо. С тех пор, как еды, без которой долго не протянешь, а если и протянешь, то ноги, стало вдоволь, чем тут вам не отель. Да уж, страшно представить, какая крестная мука ожидала бы слепца там, за оградой в городе, сущая голгофа. Бродит, то и дело падая по улицам, все от него бегут, семейство в ужасе, боится приблизиться, материнская любовь, сыновняя ли — все чушь собачья, бредни и вымыслы, в лучшем случае поступили бы родственнички так же, как власти, посадили бы под замок да ставили бы в виде особой милости миску к дверям. Оценив ситуацию хладнокровно и трезво, отбросив предубеждение и обиды, неизменно застилающие умственный взор, признаем поневоле, что власти зрели в корень, когда принимали решение собрать слепых со слепыми, чтоб каждый был с подобным себе, ибо таков непреложный закон добрососедства, ну вот как прокаженных собирают всех вместе, в одном то есть месте, и прав, прав доктор, самую суть ухватил он, сказав, что нам надо сорганизоваться, ведь и в самом деле все дело — в организации, сперва, конечно, еда, а потом — организация, без того и без другого жизнь немыслима, надо выбрать скольких-то людей порядочных и умеющих наводить порядок, и вот пусть они руководят, выработаем, придя к консенсусу, простые, простейшие правила общежития, вроде того, кто когда будет подметать, прибирать, мыть и стирать, нам ведь, грех жаловаться, даже мыло выдают и всякие там очищающие средства, постели надо стелить, в смысле койки заправлять, ведь самое главное — не опуститься, не потерять самоуважения, избегать столкновений с военными, памятуя, что они, охраняя нас, исполняют свой долг, убитых и так предостаточно, больше нам не надо, еще бы следовало узнать, кто помнит какие-нибудь занятные истории, чтоб рассказывать по вечерам, истории, всякие забавные случаи, анекдоты, не важно, представьте, какая была бы удача, если бы кто-нибудь из нас знал Библию наизусть, мы бы тогда освежили в памяти все, начиная с сотворения мира, очень важно слушать друг друга, как жаль, что нету радио, музыка ведь так отвлека ет, и новости бы слушали, были бы в курсе происходящего, знали бы, например, не изобретено ли уже лекарство от нашей болезни, то-то радости было бы, но не будет.
Затем случилось то, что и должно было случиться. На улице затрещали выстрелы. Нас убьют, крикнул кто-то. Спокойно, сказал доктор, будем рассуждать логически, захотели бы убить, пришли бы сюда. И он оказался прав, приказ стрелять, притом в воздух, отдал сержант, а не то что какой-то внезапно ослепший солдат нажал на спусковой крючок, и надо ведь понимать, что не было другого способа удержать, как-то построить и привести к повиновению слепцов, которые вываливались из дверей четырех автобусов в полном соответствии с тем, как министерство здравоохранения уведомило министерство обороны: Готовьтесь принять четыре больших автобуса. Это сколько же народу получится. Да человек двести. Ну и куда, интересно бы знать, их рассовывать, в правом флигеле три палаты, по нашим сведениям, на сто двадцать коек, а сейчас там уже шестьдесят-семьдесят больных, минус те десять, которых нам пришлось ликвидировать. Значит, надо будет распределять по всему зданию. Но тогда пациенты из обсервационных палат войдут в прямой контакт со слепыми. Но ведь они все равно рано или поздно ослепнут, и, по тому судя, как идут дела, мы все заражены, ручаюсь, что нет никого, кто не попал бы в поле зрения слепого. Но если слепой не видит, как, я вас спрашимдю, как может он передать свою слепоту взглядом. Генерал, болезнь эта, видимо, проста и логична, как никакая другая, слепой глаз посылает слепоту зрячему, все проще простого. Вот полковник считает, что решил бы проблему, истребляя слепых по мере их появления. Если вместо слепых будут мертвые, это не слишком сильно изменит картину. Не всякий, кто слеп, мертв. Да, но кто мертв, тот и слеп. Ну хорошо, стало быть, вы сказали, двести. Двести. А с водителями автобусов как быть. Изолировать вместе со всеми. В этот же день, только попозже, к вечеру ближе, министерство обороны сообщило министерству здравоохранения: Слыхали новость, тот полкововник, о котором я вам говорил, ослеп. Интересно, что он теперь скажет. Ничего не скажет, он застрелился. Что ж, по крайней мере, последовательно. Армия всегда готова подать пример.
Ворота были уже распахнуты во всю ширь. Сержант по строевой привычке скомандовал становиться в колонну по пять, но ничего из этого не вышло, ибо слепцов, не способных считать, а значит, и разбиться на пятерки, получалось в каждой шеренге то больше, то меньше, и в конце концов всей своей беспорядочной оравой сгрудились они у ворот в глубоко штатской, но, впрочем, органически присущей им манере, даже не подумав пропустить вперед женщин и детей, как оно исстари ведется при бедствиях на сухопутье и особенно при кораблекрушениях. Да, еще скажем, чтобы не забыть, что стреляли не только в воздух, один из водителей отказался идти со слепцами, отговариваясь своим прекрасным зрением, и в результате уже через три секунды собственным примером подтвердил мнение министерства здравоохранения насчет того, что кто мертв, тот и слеп. Сержант отдавал уже привычные приказы: Шагом марш, впереди будет крыльцо о шести ступенях, как дойдете, сбавьте рыси, не хочу даже думать, что будет, если кто-нибудь споткнется, и лишь позабыл напомнить о веревке, но это и понятно, если все будут за нее держаться, шествие вряд ли когда-нибудь кончится. Внимание, провозгласил сержант уже немного поспокойней, потому что толпа втянулась за ворота, направо и налево по три палаты, в каждой по сорок коек, просьба к семейным, если хотите быть вместе, держаться покучнее, при входе отсчитывайтесь, попросите ранее прибывших помочь, ничего привыкнете, освоитесь, главное — сохраняйте спокойствие, продовольствие вам доставят попозже, все будет хорошо.
Еще бы не хорошо, если такая неимоверная толпа слепцов влечется покорно, стадом баранов на бойню, разве что не блея, да, конечно, в тесноте и скученности, не без того, но разве не так жили они всю жизнь, трясь шкурами друг о друга, смешивая дыхание, обдавая друг друга разными ароматами. Одни плачут, другие вопят от страха или гнева, третьи ругаются, а этот вот выкрикнул угрозу, ужасную и бессмысленную: Ну, попадетесь мне когда-нибудь, относящуюся, надо полагать, к солдатам, своими руками глаза вырву. Как и следовало ожидать, когда передние, дойдя до крыльца, должны были остановиться, чтобы пощупать ногой высоту и глубину ступеней, задние поднажали, и двое-трое свалились, коленки расшибли, но, к счастью, только тем и обошлось, так что напутствие сержанта впору счесть благословением. Часть уже проникла в вестибюль, который просто не рассчитан на двести душ, тем более слепых и без поводыря, и к этому обстоятельству, создающему трудности и само по себе, следует прибавить особенности здания, построенного в старину, когда мало заботились о функциональности, и хорошо сержанту, знающему только свои обязанности, говорить: Направо и налево по три палаты, посмотрел бы он, как выглядит это на самом деле, если дверные проемы узкие, как бутылочное горлышко, переходы-коридоры безумием своим под стать прежним обитателям этого дома, начинаются невесть где, ведут незнамо куда, и, короче, сами не понимают, какого рожна им надо. Маневр передовой группы слепых, словно по наитию, разделившейся надвое и в поисках входной двери растекающейся в обе стороны вдоль стен, можно с уверенностью признать удачным при том условии, что на пути не встретится мебель. Рано или поздно, проявив терпение и сметку, новые жильцы в конце концов обвыкнут и устроятся, но произойдет это не раньше, чем определится победитель в битве, завязавшейся между авангардом левой колонны и зараженными, размещенными во флигеле именно этой стороны. Так что подождем. С самого начала, впрочем, было определено и подтверждено соответствующим циркуляром министерства здравоохранения, что левое крыло отводится под обсервационные палаты, и если можно с весьма высокой степенью вероятности предполагать, что находящихся там в конце концов постигнет слепота, то все же, повинуясь формальной логике, нельзя, пока этого не случилось, утверждать и уж тем более ручаться, что случится это неминуемо. И представьте, что вот спокойно сидит человек у себя дома, в уверенности, что при всем обилии примеров обратного в его-то случае все обойдется, и вдруг видит, как с воем накатывает на него лавина тех, кого он и боится пуще всего. В первое мгновение зрячие решили, что эт прибыли такие же, как они, только в большем числе, но ошибка разъяснилась очень скоро. Сюда нельзя, это наш флигель, он не для слепых, вам в другое, правое крыло надо, прокричали дежурившие у дверей. Шедшие в первых рядах попытались было развернуться и отправиться на поиски другого входа, благо им было решительно все равно, что право, что лево, но густая толпа тех, кто продолжал втекать внутрь со двора, неумолимо теснила их вперед. Зрячие обороняли двери руками и ногами, слепцы отбивались, поскольку, хоть и не видели своих противников, очень даже чувствовали, откуда сыплются на них удары. Двести человек в вестибюле поместиться не могут, даже и думать нечего, и потому уже очень скоро центральный вход, хоть и довольно широкий, оказался закупорен намертво, ни вперед, ни назад, ни туда ни сюда, а зажатые и стиснутые со всех сторон люди пытались, чтоб не задавили, отбиваться от соседей локтями и коленями, слышались крики, плакали слепые дети, и слепые женщины падали в обморок, хоть падать-то было и некуда, а снаружи, с крыльца, понукаемые злобными криками солдат, не понимавших, почему эти придурки все еще во дворе, все сильней напирали те, кто не мог войти. Самый ужас начался, когда отхлынула назад мощная волна людей, которые перед неминуемой угрозой того, что их просто раздавят, начали яростно выдираться из этой свалки, и давайте поставим себя на место солдат, увидевших, как вдруг выдавливается из дверей наружу плотное месиво тех, кто только что зашел внутрь, и сразу же предположивших худшее, а именно что слепцы решили прорваться назад, и вполне могла бы начаться самая настоящая бойня. К счастью, сержант, в очередной раз оказавшийся на высоте положения, сам выстрелил из пистолета в воздух, чтобы привлечь ииимание, и закричал в громкоговоритель: Соблюдайте спокойствие, эй, на ступеньках, сдайте назад, задние, не напирайте, полегче, полегче, помогайте друг другу. Пожалуй, он хотел слишком многого, и свалка внутри продолжалась, пока вестибюль все же не разгрузился немного, благодаря тому, что многочисленная толпа слепых устремилась в двери правого флигеля, а там уж их встретили старожилы, которые принялись направлять новичков в третью, до сей поры пустовавшую, палату и на свободные койки в первой и во второй. Какое-то время казалось, что военное счастье перешло на зараженных, и не столько потому даже, что те были сильны, а главное — зрячи, а просто слепцы, обнаружив, что противоположный вход свободен, вышли из соприкосновения с противником, как сказал бы сержант на занятиях по основам тактики. Впрочем, недолги были радости защитников. Из правого флигеля стали кричать, что мест больше нет и все палаты переполнены, и в это же время снаружи поднаперли снова, да с такой силой, что выбили пробку, которая закупоривала главный вход, и слепцы, во множестве заполнявшие двор, прорвались в вестибюль, оказавшись наконец в стенах и под кровом учреждения, где им, как бы там ни грозились солдаты, предстояло жить. В результате этих двух практически одновременных перемещений снова вскипела схватка у дверей в левый флигель, снова посыпались удары, раздались бранные клики, и, как будто этого мало, несколько слепцов, с боем пробившихся к выходу во внутренний двор, шарахнулись назад, крича, что там мертвецы лежат. Сами понимаете, какая началась паника. Итак, они устремились обратно, вопя: Там мертвецы лежат, там мертвецы лежат, беспрестанно и так отчаянно, словно им самим в ближайшие же минуты предстояло лечь бездыханными с ними рядом, и в тот же миг закрутился в вестибюле яростный человеческий смерч, а потом вся эта плотно утрамбованная масса, неожиданно, словно по какому-то внезапному наитию, изменила направление, ринулась в левое крыло, сметная все на своем пути, и прорвала оборону зараженных, из которых одни, кстати сказать, перешли уже в иной разряд, а другие в ужасе бросились врассыпную, все еще пытаясь убежать от злой своей участи. Напрасно. Один за другим слепли они, одному за другим в глаза вливалась молочно-белая мерзость, заполняя сиянием своим коридоры, палаты и весь мир. Снаружи, равно как и в вестибюле и во дворе, бродили в растерянности избитые, истоптанные слепцы, и большую их часть составляли старики, женщины и дети, существа, которые уже или еще не способны защищаться, и просто чудо, что не прибавилось многих других мертвецов к тем, что ожидали погребения во внутреннем дворе. На земле помимо разнообразной обувки, утерявшей ноги своих хозяев, разбросаны были чемоданы, баулы, корзинки, последнее достояние каждого, ныне уже безвозвратно утраченное, ибо поди-ка скажи-ка нашедшему, что, мол, это не твое.