Слепой секундант
Шрифт:
— Его и не было, — вставил Венецкий.
— И она сказала — пойду к государыне, все ей про вымогателей расскажу и не встану с колен, пока не умолю ее пощадить капитана Соломина. Ведь ее величеству достаточно записочку черкнуть обер-полицмейстеру или…
— Записочка! — воскликнул Андрей. — Так вот что это было — письмо государыни!
— Где, когда?! — закричали Венецкий и Граве.
Он еще раз, но куда более подробно, рассказал о своей поездке к Шешковскому и Архарову. Стали судить да рядить об Архарове и его предложении насчет пистолета: был ли на то намек в царской записке? Достаюсь
Эрнест поскребся в дверь.
— Заходи, — по-немецки позвал Андрей. — Что там у тебя?
— Велено господину Венецкому в собственные руки, — сказал, входя, Эрнест.
— Давай сюда.
— И ступай готовить порошки, — приказал Граве.
Венецкий вынул плотный бумажный лист из распечатанного конверта, прочитал и присвистнул.
— Гаврюшка пригласительный билет на венчание в Большую дворцовую церковь прислал. На одиннадцать часов… Да что в нем проку! Сейчас вот-вот полдень пробьет. Нет больше черномазой Демушки. Есть госпожа полковница Левшина.
— Опоздали… — Граве покосился на своего пациента.
Однако пациент оставался спокоен, как кладбищенское надгробие.
— Отчего? — спросил Андрей. — Никто никуда не опоздал. Все идет, как должно. Девица удачно вышла замуж. Зачем смущать ее всякими загадочными явлениями из арсенала театральной машинерии? Что ты скорбишь, Граве? Ей-богу, я в петлю не полезу. Давай-ка лучше исполняй обещание свое — укладывай меня в постель, обрекай на полную неподвижность и тащи ко мне хоть всех сибирских шаманов. Раз уж исцеление началось… — он замолчал. Образы ночного видения вдруг ожили перед глазами — три семени, три ростка, три стебля, три молитвы…
— Скажи правду, Соломин, ты не огорчен? — осторожно спросил Граве.
— С чего бы вдруг? Я рад, что девица, которой я многим обязан, сдержала слово и повенчалась с хорошим человеком на радость нашей государыне. Причем, заметь, с человеком полноценным, зрячим. И, я полагаю, при всех членах…
— Коли так — займемся же тобой, — сказал Венецкий. — Когда доктор исцелит тебя, ты можешь поселиться у меня. На моей половине ни балов не бывает, ни молебнов не служат, покой и благолепие. Лакеев у нас столько — сам, кажись, всех в лицо не знаю. И дяде Еремею там же комнатку отведем, при тебе будет. И мы с женой станем по вечерам тебя навещать, велим перетащить к тебе клавикорды… Да хоть сейчас же перевезем!
— На носилках! — перебил Граве. — И лишь на неделю, на полторы! Я должен быть рядом с ним, граф, пока не исцелю… А я исцелю!
— Отлично, Граве. Значит, сейчас везем ко мне! — радостно воскликнул Венецкий. — Соломин, у меня сестрица — шестнадцати лет, хороша, как майская роза. Коли понравится — я матушку уломаю, породнимся!
— Отчего нет? — спросил Андрей. — Жениться мне пора. А коли и для Граве невеста сыщется, так чего еще желать? Вот только придется вам, пока я лечусь, присмотреть для меня приличный дом, куда не стыдно привести молодую жену.
— Этим матушка займется, — решил Венецкий. — Но через месяц — когда ее покаяние кончится, не раньше. Она же еще и спасибо скажет — что ты дашь ей повод наряжаться и целыми днями по городу разъезжать. Так что все останутся довольны.
— Не все, — раздался голос из-за сундука. Оттуда на
— Ты как туда попал, негодный? — напустился на него Граве. — Подслушивал?
— Да спал я там, — Фофаня выбрался на середину комнаты и сел на пятки перед Андреем. — Сами ж велели мне там войлок бросить. Думал, уж там-то не потревожат. Барин, Андрей Ильич! Не слушайте вы их! Никого и ни с кем еще не повенчали!
— А ты почем знаешь? — удивился Граве. — Сопя за сундуком, во сне увидал?
— Да не спал я вовсе! — трубным голосом завопил Фофаня. — Поспишь с вами! Оно и видно, что ни разу не венчались! И в церковь Божию дорогу забыли! Нехристи!
— Ишь, праведник какой сыскался! — прикрикнул на Фофаню Андрей.
— Праведники-то не знают того, что я знаю! Коли из какого дома все на венчанье убрались — так и знай, что четыре часа в нем будет пустым-пустехонько, хоть столы с кроватями выноси! Потому что отродясь не бывало, чтобы вовремя начинали! Коли уговорились венчать в одиннадцать — так еще час будут собираться да гостей опоздавших ждать, особливо в распутицу! И приедут в церковь, на два часа опоздавши! Барин мой ласковый, Андрей Ильич! За все твое добро тебе отслужить хочу! Но как?! — Фофаня вскочил на ноги. — Чего глядите, шпыни ненадобные, смуряки охловатые?! — вдруг заорал он на Венецкого и Граве. — Хватайте раба Божия, везите в церковь! Точно вам говорю!
— Ты сбесился?! — воскликнул Андрей. — На кой?! Господа, не вздумайте! Это решительно никому не нужно!
— Вы как раз успеете! Одевайте его! Еремей Павлович, батька мой, неси новые чулочки! Рубаху свежую доставай! Воду грейте — побрить барина! — продолжал выкрикивать Фофаня. — Волосики чесать! Кафтан самолучший из сундука доставайте!
— У него одни мундиры, — сказал Еремей, копаясь в сундуке. — Вот новый, раза четыре, может, надеванный. Помялся…
— А утюг на что?! Где этот ваш нехристь немецкий?! — Фофаня завертелся, высматривая Эрнеста.
И — дивное дело! — сразу нашлись горячие уголья для чугунного утюга, сам собой выполз из дальнего угла, освободился от пыльных коробок и накрылся толстым сукном стол, на котором утюжить, и горячая вода поспела ровно в тот миг, как Еремей вытащил из несессера бритву. Маша подшивала оторвавшийся манжет, Венецкий искал в сундуке полагающиеся к мундиру сапога, Граве побежал составлять микстуру, без которой не мог отпустить пациента. Фофаня отважно путался у всех в ногах, его едва не припекли утюгом, но именно благодаря Фофаниным крикам и распоряжениям Андрей не имел возможности слово вставить.
— Букли загнуть, букли загнуть! — требовал Фофаня.
— Какие букли, когда повязка?! — Андрей пытался как-то остановить все это столпотворение, но его впервые не слушали — и слушать не желали. Возможно, потому, что он напрасно пытался придать голосу уверенности; прежней, которая помогла объединить соратников, не было, новую — взять неоткуда, а душа вдруг затрепетала в отчаянии — она поняла, что именно теряет навеки.
Спасти то, что возникло между ним и Демушкой, Андрей не мог — ее судьба решена. Он мог только сказать ей: «Я все знаю, это была ты, это тебя Господь услышал!» Он был уверен, что она поймет.