Слепой. Один в темноте

Воронин Андрей

Перелистав досье, Глеб убедился, что перед ним не досье как таковое, а просто подборка материалов, могущих оказаться полезными при разработке плана операции. Здесь были фотографии, планы зданий, маршруты движения, схемы систем охранной сигнализации, сведения о количестве, вооружении и составе охраны и обслуги, привычках, связях и контактах клиента и еще множество мелочей, способных существенно облегчить работу киллера. О том, кто и по каким причинам принял решение о ликвидации, в досье не было ни слова, да Глеб на это и не рассчитывал: такая информация, во-первых, не особенно интересна, а во-вторых, сплошь и рядом оказывается крайне вредной для здоровья.

В мозгу начали проступать контуры чернового плана будущей операции. Тогда Глеб убрал с экрана досье, вынул диск из дисковода, вложил в конверт и спрятал в тайник. Строить планы пока что было рановато: полученную информацию

еще следовало тщательно проверить. Конечно, он доверял Федору Филипповичу, но сведения о Вронском собирал не Потапчук, и вовсе не его превосходительство их обрабатывал, шифровал и записывал на компакт-диск. Это делали исполнители – то бишь люди, которым, как известно, свойственно ошибаться, а иногда, к сожалению, и продаваться тому, кто больше заплатит. Случайно или намеренно допущенная неточность в сведениях могла стоить агенту по кличке Слепой головы. Запасной головы у него не было, и потому Глеб всегда действовал по поговорке: «Доверяй, но проверяй».

Он подумал, не сварить ли еще кофе, но по зрелом размышлении отказался от этой идеи. Гораздо умнее было проветриться и хотя бы издалека посмотреть на господина Вронского во плоти, прежде чем наступит вечер, и надо будет отправляться встречать Ирину. Он выключил компьютер, сунул в карман сигареты и, вертя на пальце ключ от машины, покинул конспиративную квартиру.

Глава 2

Вяло поковырявшись ключом в примитивном замке с разболтанной, разношенной сердцевиной, Иван Николаевич Серебряков толкнул обитую изрезанным бритвой, испещренным заплатками различной формы, размера и цвета дерматином дверь и вошел в темную прихожую. В ноздри ударил запах застоявшегося табачного дыма, смешанный с вонью мусорного ведра, которое он опять забыл вынести, уходя на работу. Спускаться вниз и плестись посреди ночи к контейнерной площадке не хотелось. Иван Николаевич очень кстати вспомнил, что выносить мусор на ночь глядя – плохая примета, предвещающая безденежье, и решил, что эту неприятную операцию можно с легким сердцем отложить на потом. То обстоятельство, что на дворе уже не столько поздний вечер, сколько очень раннее утро, он предпочел во внимание не принимать. А что до запаха, то это не смертельно, к запаху можно принюхаться, привыкнуть. Да вот, уже и привык, уже ничем особенным и не пахнет…

Он щелкнул выключателем, и под потолком вспыхнула слабенькая лампочка под засиженным мухами, пыльным пластмассовым абажуром – когда-то красным, а ныне выгоревшим до бледно-розового. На обоях рядом с выключателем расползлось отвратительного вида коричневое сальное пятно, да и сам выключатель не мешало бы вымыть, а еще лучше – заменить, пока он не стал причиной пожара. Вообще, замены в квартире требовало многое, если не все. Привычно отогнав мысль, что в переменах к лучшему давно нуждается не только квартира, но и вся его жизнь, Иван Николаевич пригладил перед захватанным пальцами зеркалом уже начавшую редеть артистическую шевелюру и прошел в единственную комнату доставшейся ему после развода и размена квартиры «хрущевки» – восемнадцать квадратных метров, угловая, кухонька размером с носовой платок и совмещенный санузел.

Покрытое толстым слоем пыли пианино, как обычно, напомнило о временах, когда все было по-другому. Сам не зная, зачем, Иван Николаевич подошел к нему и кончиком указательного пальца вывел на пыльной крышке короткое непечатное слово. Потом вздохнул, зачем-то оглянулся через плечо, будто проверяя, не подглядывает ли кто, стер матерную надпись рукавом и направился на кухню.

Есть не хотелось, но перекусить перед сном было необходимо. Серебряков открыл холодильник, при падавшем из его полупустого нутра неярком свете соорудил себе из черствой горбушки и огрызка краковской полукопченой некое подобие бутерброда, не включая свет, подошел к окну и стал неохотно жевать, поверх крыш соседних домов глядя, как над восточным горизонтом неторопливо занимается рассвет.

Иван Николаевич Серебряков когда-то начинал как педагог по классу фортепиано в музыкальной школе. Педагогом он был хорошим, талантливым, дети его любили, коллеги уважали, а руководство ставило в пример. Он тоже любил детей, уважал коллег и всегда был готов, не лебезя, поддержать руководство в любом благом начинании, будь то музыкальный конкурс или ремонт класса. Все было очень хорошо, пока его любовь к детям не начала приобретать конкретные и не вполне традиционные формы, а ее проявления, в свою очередь, не были замечены родителями учеников, а затем, как водится, и администрацией учебного заведения. Директриса по старой дружбе не стала раздувать скандал, и из музыкальной школы Иван Николаевич ушел по собственному желанию, тихо, вполне достойно, без неприятных записей в личном деле и даже с рекомендациями для будущего работодателя.

Но рекомендации рекомендациями, а без последствий все же не обошлось. В первой музыкальной школе, которую он посетил в поисках работы, его приняли буквально с распростертыми объятиями, но, поскольку директора не оказалось на месте, вежливо попросили зайти завтра. Назавтра директор оказался на месте, зато вакансия, которую метил занять Иван Николаевич, за ночь каким-то волшебным образом испарилась. Директор сообщил ему об этом предельно вежливо, но сухо, и этот сухой тон сказал Серебрякову больше, чем любые слова: интересуясь личностью потенциального подчиненного, этот хлыщ позвонил на его прежнее место работы, а там ему, надо полагать, прозрачно намекнули, что Иван Николаевич любит детей немного сильнее, чем это допустимо для педагога.

Дальше дела пошли еще хуже: куда бы он ни обратился в поисках работы, его повсюду встречали вежливым, но твердым отказом. Все было ясно: кто-то не поленился обзвонить все, сколько их есть в Москве, учебные заведения музыкального профиля и разнести весть о том, что по городу слоняется безработный педофил.

Тогда он оставил в покое музыкальные школы и стал, не прекращая поисков постоянной работы, давать частные уроки. С приходящими учениками Иван Николаевич старательно держал себя в руках, избегая даже случайных и мимолетных прикосновений, которые могли быть расценены как сексуальное домогательство. Потом ему удалось устроиться руководителем кружка в недавно открывшемся доме детского художественного творчества, и целых полтора года он мужественно боролся со своей любвеобильной натурой. Но натура все-таки взяла свое, и в один далеко не прекрасный день только что принятая в кружок ученица пожаловалась зашедшей за ней маме на то, что Иван Николаевич ее, видите ли, «трогал».

На этот раз скандала избежать не удалось, чертова мамаша подняла адский шум, дошла до прокуратуры и даже добилась возбуждения уголовного дела, которое, к счастью, очень скоро закрыли за отсутствием состава преступления. С работы, разумеется, пришлось уйти. Хуже того, Иван Николаевич не сумел вразумительно объяснить жене причины своего внезапного увольнения, она не придумала ничего умнее, как отправиться в дом детского творчества выяснять отношения, и там ей с охотой открыли глаза на то, с кем она, оказывается, живет под одной крышей. В тот же день, даже не заходя домой, жена подала на развод, а уже назавтра ушла, забрав обоих детей. Привычная, налаженная и приятная во всех отношениях жизнь Ивана Николаевича Серебрякова пошла прахом, и случилось это из-за такой не стоящей упоминания мелочи, как одно-единственное мягкое, почти незаметное прикосновение к крошечному упругому бугорку под девичьей блузкой!

Именно пустячность поступка, приведшего к катастрофе, больше всего бесила тихого и безобидного преподавателя музыки. Наказание было несоизмеримо с его виной, и он практически сразу пришел к выводу, что это несоразмерно тяжкое наказание можно смело считать авансом – так сказать, предоплатой за то, что ему еще только предстояло совершить.

Теперь он по ночам работал лабухом в ресторане, а днем расставлял силки и капканы. Самой дорогой вещью в его убогой квартире был новенький компьютер с двухъядерным процессором и обширной оперативной памятью, буквально нашпигованный новейшими играми на любой вкус. Иван Николаевич терпеть не мог компьютеры, но научился с ним обращаться, потому что эта приманка безотказно срабатывала в девяти из десяти случаев. Его холодильник ломился от пирожных, шоколадных батончиков и кока-колы, хотя Серебряков с шестнадцати лет в рот не брал сладкого, а в платяном шкафу с его одеждой соседствовали кружевные платьица и даже школьная форма старого образца с белым фартучком и пионерским галстуком. Он был предельно осторожен, никогда не прибегал к насилию, не снимал свои забавы на видео (хотя иногда ему этого очень хотелось) и, уж конечно, не вел никаких дневниковых записей. Он внимательно просматривал все посвященные уличенным педофилам телевизионные программы, мотал увиденное на ус и, как подобает умному человеку, учился на чужих ошибках. Ему накрепко врезались в память слова, сказанные на прощание молодым, но дьявольски въедливым следователем прокуратуры Кузнецовым: «Мы еще встретимся, Серебряков. Такие, как вы, никогда не останавливаются сами». «Черта с два», – подумал тогда Иван Николаевич и с тех пор делал все, чтобы обещанная встреча не состоялась. Следователь оказался прав в одном: Иван Николаевич действительно не собирался останавливаться, даже если бы это было в его силах.