Слепой. Один в темноте
Шрифт:
На его взгляд, говорить о самоубийстве можно было с почти стопроцентной уверенностью. Легкие сомнения у него лично вызвали всего две детали. Во-первых, нож, которым покойный, предположительно, отхватил кусок антенного кабеля, чтобы соорудить для себя петлю, был, мягко говоря, туповат, а конец кабеля вовсе не выглядел искромсанным – напротив, он был обрезан чисто, одним точным косым движением. А во-вторых, на подбородке потерпевшего красовался знатный кровоподтек, как будто незадолго до смерти его мастерски, и притом довольно сильно, двинули в челюсть.
Закрыть глаза на эти мелочи было бы легче
В крохотной прихожей послышался шум, и в комнату боком вдвинулся сержант патрульно-постовой службы.
– Следственная бригада прибыла, – сообщил он Быкову и, обернувшись, сказал кому-то в прихожей: – Проходите, это здесь.
– Спасибо, сержант, свободен, – откликнулся оттуда знакомый голос.
«Легок на помине», – подумал Быков, имея в виду следователя Кузнецова.
В прихожей «хрущевки» было не разминуться, и сержант попятился, пропуская вновь прибывших в комнату. Первым вошел эксперт-криминалист – лысоватый, чернявый, юркий, в очках с толстыми линзами и несвежей рубашке, что выглядывала из-под вязаного джемпера. Окинув комнату быстрым взглядом, он отыскал свободную поверхность, которой оказалась крышка пианино, и, пристроив на ней свой чемоданчик, первым делом натянул тонкие латексные перчатки.
За криминалистом, обойдя громоздкого сержанта, в помещение прошел Кузнецов – высокий, русоволосый, коротко стриженый, по-спортивному подтянутый и, как всегда, мрачноватый, будто погруженный в решение какой-то важной задачи или одолеваемый невеселыми мыслями. Он был замкнут и неразговорчив; многие считали это признаком заносчивости и высокомерия, но неплохо разбиравшийся в людях капитан Быков был уверен, что угрюмая молчаливость Андрея Кузнецова происходит от детской застенчивости, которую тот безуспешно пытается скрыть от окружающих.
Поздоровавшись с капитаном за руку, следователь покосился в сторону кухни, где бойкая старуха насмерть забалтывала старлея Васина, по третьему кругу рассказывая, как ее посреди ночи разбудил свисток соседского чайника, а затем окинул место происшествия профессионально цепким взглядом.
– И что тут у нас? – спросил он.
– По-моему, типичное самоубийство, – почти не кривя душой, ответил Быков. – Пришел человек домой, явно в расстроенных чувствах, заварил ромашковый чай для успокоения нервов, валерьянку достал – и то, и другое так в кухне на столе и стоит. А потом передумал чаевничать, отпилил ножиком кусок антенны, люстру с крюка снял, завязал петельку… В общем, не наш клиент.
– Личность установили? – поинтересовался Кузнецов, присаживаясь рядом с трупом на корточки и берясь кончиками пальцев за уголок простыни.
– Соседка опознала, – откликнулся капитан. – Хозяин квартиры, некто Се…
– Не надо, – перебил его следователь, вглядываясь в посиневшее лицо удавленника. – Я его знаю. Ну что, Серебряков, – обратился он к мертвецу, – вот и встретились, как я тебе и обещал. От меня ты ушел, а от бога, видишь, не увернулся…
– Старый знакомый? – поинтересовался капитан.
Кузнецов кивнул и поднялся с корточек.
– Приступай, Михалыч, – сказал он эксперту. – Посмотри хорошенько вокруг рта и на запястьях.
– На предмет? – остро блеснув в его сторону стеклами очков, спросил тот.
– Следы веревок, кляпа или клеящего состава с пластыря или скотча, – сказал Кузнецов. – Не нравится мне синяк у него на подбородке. Посмотри, нет ли других следов борьбы.
– Это уж как водится, – проворчал криминалист и, бесцеремонно оттерев его в сторону, склонился над телом.
Капитан Быков подавил вздох при виде того, как начинает проявляться знаменитая въедливость следователя Кузнецова.
– Ты не в курсе, кем он работал в последнее время? – поинтересовался тот, разглядывая дыру в потолке с таким видом, словно рассчитывал найти там улики, свидетельствующие о том, что здесь произошло обставленное под суицид зверское убийство.
– Соседка говорит, вроде, музыкантом в каком-то кабаке. Хотя на лабуха он, по-моему, не похож…
– Не похож, – согласился Кузнецов. Он оставил в покое дыру и, протиснувшись мимо колдующего над трупом эксперта, принялся теребить торчащий из-за шкафа конец обрезанного кабеля. – Лабух – это не от хорошей жизни. Раньше он был педагог, преподавал игру на фортепиано в музыкальной школе.
Он кивнул на служившее подтверждением его слов пыльное пианино и, не выпуская из рук конец кабеля, уставился на валяющийся на полу кухонный нож. Быков снова подавил вздох: этот парень все подмечал, да еще и, как выяснилось, был знаком с погибшим. Сейчас еще скажет, что у покойника было полно врагов или ревнивая любовница, которая могла его заказать, и пошла писать губерния…
– А потом? – спросил он, чтобы отвлечь Кузнецова от ножа и кабеля.
– А потом – суп с котом, – сообщил следователь. – Детишек он очень любил. Так сильно любил, что из школы его вежливо попросили, а в другую уже не приняли. Кое-как устроился в дом детского творчества руководителем кружка, пару лет держался, а потом опять за старое… Ну, а дальше, сам понимаешь – скандал, увольнение, развод… Даже уголовное дело возбудили. Но состава преступления обнаружить не удалось, так что отделался легким испугом. А теперь – вот…
Быков скорчил брезгливую гримасу. За годы оперативной работы он навидался всякого, в том числе и извращенцев всех мастей, но уразуметь, как здоровый мужик может испытывать половое влечение к ребенку или к другому мужику, так и не смог – это было выше его понимания.
– Совесть замучила? – предположил он.
– Сомневаюсь, что она у него была, – возразил Кузнецов. – Скорее уж, опять влип в какие-то неприятности. Жилось ему в последние годы, судя по всему, и без того несладко, вот психика и не выдержала. Валерьянка, говоришь?