Слепой. Тропою белого дьявола
Шрифт:
– Напиши письмо в ООН, батоно, – посоветовал капитан и широко зевнул. – Только я наперед знаю, что из этого получится.
– Что?
– Буханка хлеба станет сто тысяч баксов стоить, вот что. Или даже миллион. Потому что вилл с бассейнами на такое количество миллионеров не хватит, понял?
Красный огонек сигареты, которую курил грузин, мячиком запрыгал вверх-вниз – батоно Гогия кивал, соглашаясь со словами собеседника. Небо на востоке уже начало наливаться предутренним светом, и на этом жемчужно-сером фоне впереди отчетливо проступали горбатые силуэты двух легковых автомобилей и зубчатая неподвижная линия замершей в полном безветрии мертвой травы. Напарники поднялись на насыпь, докурили сигареты и, пожав друг другу руки, молча расстались до следующего раза. Батоно
Капитан закурил еще одну сигарету и стоял на дороге до тех пор, пока рубиновые габаритные огни «шестерки» не скрылись за дальним поворотом. Тогда он растоптал окурок и двинулся к своей машине – приобретенному в кредит серебристому внедорожнику «шевроле-нива», из салона которого еще не выветрился восхитительный, пьянящий запах новенького, с иголочки, автомобиля. В тот момент, когда он открыл дверцу, позади, на запасном пути, залязгали вагонные буфера: к составу порожняка, дожидающемуся отправки в центральные регионы России, подали тепловоз.
Глеб Сиверов лежал на застеленной синим шерстяным одеялом железной койке, задрав на спинку ноги в прочных ботинках американского армейского образца. Он курил, стряхивая пепел в стоящую на прикроватной тумбочке консервную банку, и разговаривал по мобильному телефону. От установленной в центре пятиместной брезентовой палатки железной печки тянуло ровным теплом и удушливым запахом солярки. Центральный столб, на который опирался латаный-перелатаный брезентовый шатер, представлял собой неошкуренную суковатую жердь; на одном суке висела пара автоматов с откидными прикладами и две поцарапанные стальные каски, с другого свисал пятнистый офицерский бушлат с цигейковым воротником и полевая сумка. Кобура, из которой выглядывал тяжелый «стечкин», висела на спинке кровати в изголовье. По брезенту прямо над головой у Сиверова ползала крупная, уже прихваченная осенним холодком и оттого казавшаяся пьяной муха, и, разговаривая, Слепой наблюдал за ее бесцельными перемещениями.
– Это не командировка, – говорил он в трубку, – это самый настоящий отпуск. Жаль только, что штатских на этот курорт пока не пускают, не то я непременно вызвал бы тебя.
– По-моему, ты беззастенчиво врешь, – сообщила ему трубка голосом Ирины Быстрицкой.
– Ничего подобного, – самым убедительным тоном заявил Глеб. Он поменял местами скрещенные на спинке кровати ноги, сделал глубокую затяжку и с силой выдул дым кверху, целясь в муху. Мухе это окуривание явно не понравилось: она снялась с места и, сердито жужжа, пьяным зигзагом перелетела на один из автоматов. – Как тебя убедить? Чистый горный воздух, восхитительные пейзажи, почти бесплатные вино и фрукты… Купаться вот негде, это да. Но мы тут по утрам обливаемся холодной водичкой из ведра. В ведре ледышки позванивают, красота! Плеснешь разок на голую спину, потом целый день не ходишь, а летаешь… Особенно если плеснуть не на свою спину, а на чужую.
Ирина засмеялась, но Глебу почудилось, что смех ее прозвучал не слишком весело. Муха закончила обследовать казенник «Калашникова» и, усевшись на спусковом крючке, принялась чистить крылышки. Глеб дунул на нее дымом, но муха была далеко, и дымная струя рассеялась, не достигнув цели.
– А как там Москва? – спросил он.
Жена стала рассказывать. В Москве, по ее словам, все было как обычно: дождь, сырость, туман, листопад и бесконечные пробки. За тонкой брезентовой стеной, топоча, как табун лошадей, вразброд промаршировала в сторону столовой какая-то рота. Когда топот обутых в тяжелые солдатские башмаки ног стих в отдалении, стало слышно, как прапорщик Родионов, начальник упомянутой столовой, громогласно, изобретательно и абсолютно непечатно распекает какого-то воина, уличенного в краже казенных продуктов. Упоминались мясные консервы, хлеб и, главное, спирт, а также супоросая свинья, ненасытная утроба и богом проклятые алкаши, позорящие Вооруженные Силы Российской Федерации. Глеб плотнее прижал трубку к щеке и заткнул пальцем другое ухо, но голосу прапорщика Родионова такие помехи были нипочем: он проникал через любые преграды, вгрызаясь прямо в мозг, как ржавое сверло.
Сиверов делил палатку со своим коллегой и напарником майором ГРУ Борисом Шестаковым. Помимо кроватей и центрального столба, по совместительству служившего вешалкой, тут имелись обшарпанный письменный стол с ящиком полевого телефона и старенькой портативной радиостанцией, а также древний, выкрашенный облупившейся коричневой краской сейф, в котором, по идее, должны были храниться секретные документы. На деле там хранилось чистое белье, кое-какие продукты и сигареты. Сейф был заперт, но ключ обычно торчал в замке. Сейчас на ключе болтался вывешенный Шестаковым для просушки носок, родной брат которого сох на колене печной трубы и, кажется, уже начал подгорать.
– Кстати, – сказала Ирина, на полуслове оборвав подробный рассказ о своей нелегкой, но убедительной победе над пьяницей сантехником из домоуправления, – вчера по телевизору передавали сюжет откуда-то из ваших краев. Там у вас взорвался какой-то араб, чуть ли не правая рука самого бен Ладена…
– Да что ты говоришь! – изумился Сиверов. – Впервые слышу. Каким же это ветром его занесло в Абхазию? Это, наверное, какая-то ошибка. А может, пропагандистский трюк.
– Опять врешь, курортник, – констатировала Ирина.
– Язык бледнолицего раздвоен и гибок, как жало змеи, – мрачно провозгласил Сиверов. – Не слушай его сладкие, извилистые речи…
Взгляд его в это время переместился туда, где прямо к брезенту палатки были булавками приколоты несколько не слишком качественных фотографий. Был среди них и портрет Вазира бен Галаби, обведенный кривой траурной рамкой. Рамку собственноручно и с нескрываемым удовольствием нарисовал Боря Шестаков после того, как Глеб вернулся с прогулки в горы в драном, обгоревшем бушлате. Он даже не поленился раздобыть для этой цели черный маркер, хотя, как и Глеб, понимал, что смерть араба нельзя с чистой совестью считать победой. Это было поражение, причем сокрушительное, разом перечеркнувшее результаты долгой, кропотливой работы. Бен Галаби был нужен живым; к сожалению, араб тоже это знал. Теперь все надо было начинать заново, и восторженные вопли газетчиков и телевизионщиков, спешащих с подачи небезызвестного департамента отыграть еще одно очко в информационной войне, не вызывали у тех, кто был осведомлен о реальной подоплеке событий, ничего, кроме глухого раздражения. Впрочем, таких людей можно было пересчитать по пальцам одной руки, и никто из них не спешил поделиться с журналистами своими соображениями по поводу безвременной кончины эмиссара «Аль-Каиды» Вазира бен Галаби.
– Ладно, бледнолицый, – вздохнув, сказала Ирина, – у меня перерыв заканчивается, надо бежать. Постарайся сделать так, чтобы после этого курорта тебе не пришлось лечиться.
– На все воля Аллаха, – с сильным среднеазиатским акцентом сообщил Сиверов.
– Я тебе покажу Аллаха! – пригрозила жена. – Ишь ты, нашел себе покровителя!
– Да уж, покровитель что надо, – согласился Глеб. – Наверное, будь на самом деле его воля… гм. Ну ладно, пока. Мне тоже пора, а то другие отдыхающие, того и гляди, уплетут мой обед, пока мы тут с тобой любезничаем…
Не успел он спрятать телефон в карман, как в низкий проем, согнувшись чуть ли не пополам, шагнул Борис Шестаков – веселый гигант, рубаха-парень, профессионал и изобретательный разгильдяй – «слуга царю, отец солдатам», как он сам себя называл. Работать с ним в паре было одно удовольствие – как, впрочем, и отдыхать, хотя иногда его неуемное веселье и бесконечные выдумки вызывали обратный эффект и его хотелось выключить, как телевизор. Но надо отдать ему должное, он всегда очень чутко улавливал момент, когда его шутки начинали утомлять соседа по палатке, и либо менял тему разговора, либо просто замолкал.