Слеза ангела
Шрифт:
Чудовищные знаки на моем теле появились в начале весны. Первым их заметил Одноглазый Жан.
– Эй, Рене, а что это с твоим лицом? – Взгляд у Одноглазого равнодушный, но меня не обмануть, я научился различать все оттенки его равнодушия. К горлу подкатывает горячий ком, а руки, помимо воли, касаются щетины.
– Не там, повыше, – заскорузлым пальцем Жан вычерчивает в воздухе перед моим носом направленную вверх стрелу. – У тебя на щеках какие-то язвы.
Язвы?..
– А я тебе говорил, что та девчонка из Триполи, с которой ты пытался забыть свою любезную Клер, какая-то подозрительная: лица не показывает, все время молчит. Подцепил небось заразу от этой молчуньи.
Девчонка из Триполи вовсе ни при чем. Я в отличие от Одноглазого Жана видел ее лицо, и не только лицо, но и все безупречное тело – никаких язв, кожа чистая и нежная, как лунный свет. Может, это со мной из-за солнца? Я давно уже не берегся его коварных лучей, думал, что за время похода привык.
– Да не пугайся ты так, Рене де Берни, – Жан смеется, хитро щуря единственный глаз. – Может, это и не из-за девчонки.
– А из-за чего? – Неужели он знает мою тайну, неужели догадался?
– Из-за чистоты! Ты скоблишь свою морду каждый день, она сияет у тебя ярче, чем доспехи у нашего графа Раймунда. – Жан подходит поближе, всматривается в мое лицо и добавляет: – А всем ведь известно, что от излишнего пристрастия к чистоте возникают многие беды и болезни. Вот я, например, купался последний раз еще во Франции во время переправы через Луару. Я бы и не замочился, если бы по пьяни не свалился с коня. Никогда не любил воду, а после зимовки у стен Антиохии так и вовсе ее возненавидел.
– Это все солнце, – говорю я как можно увереннее. – Ты не любишь воду, а я не люблю солнце.
– В таком случае, любезный мой Рене, Крестовый поход не для тебя, – в голосе Одноглазого чудится тень сочувствия, хотя заподозрить его в сочувствии к кому бы то ни было очень трудно. – На-ка вот, обмотай рожу. – Откуда-то из-за пазухи он достает белый, почти невесомый шарф и протягивает мне. – Хотел расплатиться этой штукой с очередной девчонкой, но тебе он нужнее.
– Спасибо, – шарф цепляется за отросшую щетину, но лучше так, чем мучиться под подозрительными взглядами приятеля.
Шарф Жана помог. Я уже начал надеяться, что во всем виновато солнце, а не моя дурная кровь, пока не увидел следы проклятья на своих руках. Это были не совсем язвы – просто пятна, распускающиеся алыми лилиями на моих ладонях. Сначала лилии лишь немного чесались, а потом, когда я посмел игнорировать их присутствие, стали гореть адским огнем. Именно адским, ибо причиной их появления была вовсе не болезнь. Во всяком случае, не болезнь тела – у меня хватило смелости признаться себе в этом. Мне оставалось одно – избегать солнца, молиться и надеяться, что в стенах Иерусалима проклятье развеется как утренний туман…
– …А ты полюбил ночь, Рене де Берни, – я смотрю на чужое небо, утыканное незнакомыми звездами, и не сразу замечаю, как рядом присаживается Одноглазый Жан.
Да, я полюбил ночь. Ночью лилии на моей коже перестают сочиться гноем и почти не болят. Они уже повсюду, эти проклятые лилии. Я не расстаюсь с подаренным Жаном шарфом ни на минуту. Только он теперь не белый, а красно-бурый от запекшейся крови. Стирать его бесполезно – я пробовал. Наверное, из-за этих чертовых знаков остальные рыцари меня сторонятся, пока еще не задирают в открытую, но уже и не приглашают на вечерние посиделки к костру. Со мной остается только Одноглазый Жан, пока еще остается.
– Зачем пришел? – Я не отрываю глаз от звезд, но все равно чувствую взгляд Жана.
– Просто поговорить. Хочешь? – Передо мной появляется полупустой бочонок вина.
Делаю жадный глоток. Вино густое и приторно-сладкое, но это лучше, чем ничего.
– Остальные думают, что ты чумной или прокаженный, – говорит Жан как ни в чем не бывало.
– А ты? – Теперь я смотрю прямо ему в лицо. – Что думаешь ты, Одноглазый?
– Я? – Жан прикладывается к бочонку и удовлетворенно крякает, вытирая мокрые усы. – Я видел прокаженных, мальчик. Это не твой случай.
– А чума? – спрашиваю я почти с надеждой. Лучше уж чума, чем то, что со мной творится.
– От чумы ты бы уже давно сдох, – замечает Жан и криво ухмыляется. От него пахнет потом и кровью. Кровью намного сильнее – я ощущаю это особенно остро. Так остро, что ноздри мои трепещут и жадно раздуваются. Запах крови намного приятнее запаха вина. И вкус, наверное, тоже… Господи праведный, о чем я?!
Избранница
Сабурин ей не поверил – это ясно как божий день. Достаточно только посмотреть на желваки, перекатывающиеся под сизой щетиной, да на глубокую вертикальную морщинку, залегшую между бровей. Не поверил и жалеет о потерянном времени.
А она не врет! И не сумасшедшая она! Кусочек Риткиного платья – надежнейшее доказательство ее психического здоровья. Ну и что, что больше ничего не найдено! Так ведь дождь какой прошел! Мог запросто смыть все следы. А за «Опелем», наверное, капитан Золотарев вернулся. Он пришел, а в машине – никого. Можно представить, что он подумал! Ему небось от начальства влетит за то, что потерял ценного свидетеля.
И Ивана они так и не нашли, ни Ивана, ни – господи, прости! – его тела. Может, это хороший знак? Вдруг Иван убежал от той нечисти и просто заблудился в ночном лесу, а потом, как и она сама, вышел к трассе и тормознул какого-нибудь водителя.
Не заблудился и не тормознул, потому что в этом случае он бы уже давно был дома, а дома его нет… Надо срочно искать капитана Золотарева! И, кажется, она даже знает, где именно.
Они уже въезжали в город, когда Света решилась заговорить:
– Нам нужно вернуться к дому Ивана.