Слеза ангела
Шрифт:
– А Клер? – боюсь спрашивать, потому что уже знаю ответ.
– Пройдем в дом, мой господин, – Луи снова опускает голову. – Здесь очень холодно.
– Где Клер? Она жива?
– Жива, мой господин, – Луи разворачивается и, не глядя на меня, семенит к замку.
Сабурин
К тому моменту, когда сборы были закончены, погода окончательно испортилась. Небо из ярко-голубого сделалось мрачно-серым и вот-вот собиралось разразиться мелким дождиком. В воздухе пахло сыростью и меланхолией. Не оставалось никаких надежд на то, что через часок-другой все устаканится. На ближайшую
Сабурин такую погоду не любил. Он был человеком крайностей и мог адекватно воспринимать либо абсолютную жару, либо тридцатиградусный мороз. Ну, на худой конец, грозу – как неизбежное, но скоротечное зло. А всякие полутона не для него. Работоспособность сразу падает до критического уровня, и организм, игнорируя команды хозяина, начинает настраиваться на непозволительный лирический лад. А тут еще предстоит дорога. Да не триста километров, как утверждала вчера Белоснежка, а все триста восемьдесят. Это, между прочим, три часа за рулем, не считая времени, которое потребуется, чтобы выехать из города. Сейчас уже одиннадцатый час, значит, до родового гнезда они доберутся в лучшем случае часам к трем дня. Если накинуть еще пару часов на осмотр дома и отдых, то получится, что выезжать обратно придется ближе к вечеру, а вечером в Москве час пик – это всем известно. Выходит, день, по-любому, можно считать убитым. И еще хорошо, если им удастся хоть что-нибудь отыскать в той дыре, которую – Сабурин был в этом абсолютно уверен – представляет собой деревенька Зябровка. А то ведь вполне может статься, что смотаются они впустую, только бензин сожгут и драгоценное время потеряют.
Настроение испортилось окончательно. Сабурин мрачно следил за дорогой и с Белоснежкой почти не разговаривал. К тому моменту, когда они выбрались наконец за МКАД, пошел дождь. «Дворники» лениво шаркали по лобовому стеклу, сметая мерзкую, похожую на морскую пыль морось. Белоснежка, свернувшись клубочком, дремала на переднем сиденье, а Сабурин заводился все больше и больше.
Никогда раньше с ним такого не случалось, чтобы здравый смысл и здоровый прагматизм потеснила самая банальная жалость. Он принципиально не подавал милостыню, не подбирал на улице бездомных котят, не бросался очертя голову переводить через дорогу старушек, а тут какая-то белобрысая пигалица умудрилась, не прилагая к этому особых усилий, взять его в оборот. Да, сначала в его действиях присутствовала исключительно финансовая заинтересованность – не каждый день тебе предлагают три тысячи баксов за мелкую услугу в виде предоставленного на пару дней убежища, – но потом-то все пошло наперекосяк, он сам возомнил себя тимуровцем и взялся опекать совершенно незнакомую девицу. Да ладно бы опекать, это еще полбеды. Речь-то идет о куда более серьезных вещах, и дело, в которое он так глупо вляпался, вовсе не безопасное. А еще погода эта осенняя сбивает с правильного настроя, навевает нехорошие мысли, не позволяет расслабиться ни на секунду.
Километров через сто оказалось, что погода – еще не самое большое зло. Прав был классик, утверждавший, что в России всего две беды – дураки и дороги. В ряды дураков Сабурин недавно записался вполне добровольно, а сейчас вот убедился в верности и второй части высказывания. Желая сэкономить время и бензин, он выбрал самую короткую дорогу. Путь этот был указан на карте ярко-черной линией, не тонкой и не толстой, вполне проходимой. Но то на карте, а на деле выяснилось, что дорожка-то фронтовая, вся в выбоинах и колдобинах, не ведавшая ремонта со времен Первой мировой. И теперь, чтобы сохранить в целости и сохранности колеса и подвеску, приходилось ползти со скоростью пятьдесят километров в час.
Измученный дорогой Сабурин вполголоса матерился и проклинал все на свете: Белоснежку с ее родовым гнездом, погоду, дорожников, того козла, который рисовал карту, ну и себя, родимого, до кучи.
Тем временем девчонка успела выспаться и сейчас растерянно хлопала глазищами, созерцая мрачные окрестности. Мало того, она еще имела наглость спросить, скоро ли они доберутся до места. Сабурин буркнул, что к ночи, может быть, доберутся, чертыхнулся, объезжая угрожающего вида выбоину, и бросил
Наконец мучения подошли к концу, и с фронтовой дороги верная «бээмвушка» съехала пусть и не на идеальное, но все же достаточно проходимое шоссе. Дальше дело пошло веселее. Приободрившийся Сабурин втопил в пол педаль газа, рассчитывая хоть как-то наверстать упущенное время, но не тут-то было. Очередная неприятность в виде патрульной машины ГИБДД коварно пряталась в придорожных кустах. Служитель правопорядка, остановив «БМВ» и игриво помахав перед сабуринским носом радаром, призвал нерадивого автолюбителя к ответу. Пришлось отвечать. Ответ был стандартный, отработанный за годы немалого водительского стажа до автоматизма. Вложенная в права купюра должна была убедить гибэдэдэшника в полнейшем сабуринском раскаянии. Но то ли купюра была недостаточно крупной, то ли служитель закона оказался слишком принципиальным, только договориться с ним сразу не удалось. Пришлось выбираться из машины, демонстрировать содержимое багажника, а потом и аптечки, дышать в «трубочку», отвечать на десяток вопросов, чтобы в итоге с виноватой улыбкой сунуть вымогателю еще одну купюру, на сей раз гораздо большего достоинства. В итоге вырваться из лап гибэдэдэшника Сабурину удалось только спустя четверть часа, а дальше, опасаясь повторения инцидента, ехать почти не нарушая скоростной режим. Принимая во внимание все эти жизненные коллизии, не было ничего удивительного, что в Зябровку они въехали лишь в пятом часу вечера.
Сабурин, немало поколесивший по стране, был наслышан о существовании в российской глубинке деревень-призраков, кое-что даже видел собственными глазами. Полуобвалившиеся палисадники, подслеповатые, по самые крыши вросшие в землю избушки, кущи одичавшей малины, лебеда в человеческий рост и ощущение такого тотального запустения и безысходности, что впору завыть.
Зябровка была одной из таких вот призрачных деревень. Впрочем, назвать шесть притулившихся у обочины дороги домиков деревней язык не поворачивался. Однако вот он указатель, где синим по белому написано: «н. п. Зябровка». Сабурин остановил «бээмвуху» у первой же избушки, нажал на клаксон и вопросительно посмотрел на Белоснежку:
– Как думаешь, здесь есть кто-нибудь живой?
Ответить она не успела, из-под кособокой калитки с заливистым лаем выскочила маленькая вертлявая собачонка и отважно бросилась под колеса машины.
– Значит, есть, – констатировал Сабурин, с неохотой выбираясь из уютного салона в промозглую деревенскую сырость. – Ну что же, пойдем, пообщаемся с аборигенами.
Аборигены не заставили себя ждать: калитка с тоненьким скрипом приоткрылась, и вслед за собачонкой на улицу выглянула сухонькая старушка в резиновых сапогах и телогрейке. В искореженных артритом руках она сжимала длинную, похожую на посох палку.
– Чего шумите? – спросила старуха строго.
– Прости, мать, – сказал Сабурин покаянно. – Нам просто домик один нужно отыскать. Не подскажешь?
– А что за домик? – В подслеповатых глазах зажегся вялый интерес. – Тут нас осталось-то совсем мало. Я, соседка моя Кузьминична, – бабулька махнула клюкой в сторону соседней хаты, – да дед Скачок. Ты к кому пожаловал?
– Бабушка, – на помощь Сабурину пришла Белоснежка, – нам нужен дом Корнеевых.
– Ну, ты вспомнила, красавица! – Старушка поправила сползший на лоб шерстяной платок. – Так нету их уже давным-давно. Митька Корнеев, сын ихний, последний раз, дай бог памяти, лет пять назад наведывался. Он нынче в Москве, ему не до нас, зябровских.
– Он умер, – девчонка сделала шаг навстречу бабульке, – уже четыре года как. А я его внучка.
– Умер, значит. Ну что ж, все там будем. А ты, выходит, внучка?
– Внучка. Вот приехала на дом предков посмотреть.
– А этот кто? – Старушка кивнула на Сабурина.
– А я, бабушка, внучкин муж, – соврал тот.
– Наследнички, – старушка пожевала губами. – Да что ж вы за наследнички такие, коли не знаете, где дом-то свой искать?
– Так я же совсем маленькая была, когда сюда приезжала, – начала оправдываться Белоснежка. – Забыла.