Слёзы чёрной вдовы
Шрифт:
– Степан Егорыч, ты, конечно, начальник, но обзываться-то зачем?
– Я не обзываюсь, Девятов, я озвучиваю факт.
Кошкин подошел ближе к часам и внимательно осмотрел: шальная пуля точно в них не попадала, чтобы судить, остановились ли они именно в момент смерти Раскатова, или стоят так уже неделю.
– А во сколько нашли тело?
– Вдова говорит, что без четверти час ночи, – Девятов, судя по всему, уже забыл обиду и увлеченно высматривал что-то на полу с лупой.
– Надо бы поинтересоваться у нее, работают ли вообще
– Да вот, – отозвался Девятов, – ты на меня идиотом ругаешься, а я кое-что нашел… графа-то у стеллажа застрелили, а мазки крови почему-то дорожкой тянутся через всю залу от самых дверей.
Кошкин, насторожившись, тоже взял лупу и сам начал изучать паркет. Насчет «дорожки» Девятов, правда, погорячился: бурые мазки – будто по полу что-то тащили – действительно можно было отыскать на паркете, но располагались они несколько хаотично и были хорошенько растоптаны. Что любопытно – к телу графа они не вели, едва ли это его кровь. В основном следы были уже смазаны, но кое-где, особенно у дверей это были вполне различимые обильные пятна.
– Занятно… – согласился Кошкин. – Это точно кровь?
– Соскобы взял, в лаборатории скажу точно. Может, конечно, и соус помидорный, кто его знает… Мое мнение такое, Степан Егорыч, что убийца и сам был ранен. Причем, скорее, первым выстрелил даже Его Сиятельство граф – пока будущий еще убийца стоял вот здесь, на пороге.
– Зачем же убийца потом по всей библиотеке ходил и лил кровь? – поинтересовался Кошкин. С лупой в руках он глядел, куда ведет «дорожка» следов. – Мазки ведь даже у стола есть и возле окна…
– Может, искал что-то в столе? – предположил Девятов. – Ценные бумаги, завещание… Это мы с тобой в ящиках только цидульки служебные храним – век бы их не видеть – а они, аристократы, наверняка там что-нибудь ценное прячут.
Кошкин, слушая его, как раз осматривал полки в столе, но вовсе ничего не нашел, кроме карандашей, чернильного набора и чистой бумаги. А потом его вниманием завладело окно с остекленной дверью на террасу. Двери он прежде не видел.
– Я тоже сначала подумал, что убийца вошел и вышел через эту дверь, но потом… – догадался о ходе его мыслей Девятов. Приблизился и откинул занавеску: – Заперто, видишь? Изнутри. Не мог убийца уйти через террасу.
– Еще как мог, – возразил Кошкин и откинул засов, – спокойно вышел, а дверь потом уже кто-то запер. Нарочно или случайно. Сейчас август, духота стоит всю ночь – с чего бы им эту дверь запертой держать?
– Логично, – подумав, признал Девятов.
– И, ежели убийца знал об этой двери, то, выходит, он часто бывал в доме…
А еще через мгновение, когда присел на корточки, Кошкин обнаружил и доказательство своей теории: со стороны улицы на белом крашеном порожке дверного проема красовался небольшой бурый мазок.
– Это что? Дай-ка сюда лупу…
Направив же увеличительное стекло на мазок, Кошкин вдруг разглядел возле него две синие шерстяные нитки, зацепившиеся за неровности древесины.
– Похоже, что это нам презент от нашего убивца, – хмыкнул Девятов, воодушевляясь. Он тотчас полез за несессером с принадлежностями и сделал немудреный вывод: – Никак, в синее он был одет.
Кошкин, не дожидаясь, пока помощник упакует нитки, переступил порог и оказался на террасе. На деревянных ступенях, ведущих в сад, он увидел еще одно пятно – смазанное и едва заметное, но не оставляющее теперь сомнений, что убийца вышел именно через террасу.
Ступал Кошкин крайне осторожно, стараясь не примять траву, но торопился пересечь сад, потому как уже углядел, что заканчивается он низким беленым заборчиком – с калиткой, укрытой в смородиновых кустах.
Сад за дачей Раскатовых был небольшим, шагов тридцать в ширину, но зеленым и ароматным. Стелились аккуратные грядки, перемежаясь с плодовыми деревьями, а в траве четко выделялась тропинка, ведущая как раз к калитке. К интересу Кошкина та была не только не заперта, но и широко распахнутой, словно покидал кто-то сад Раскатовых в большой спешке.
Однако на этом успехи в расследовании и закончились, поскольку калитка выходила на широкую песчаную тропку, тянущуюся вдоль всего беленого забора. После тропка соединялась с главной дорогой в Горках и терялась где-то вдалеке, среди залитых солнцем сосен.
Отсюда убийца мог уйти в любом направлении. Мог сесть в экипаж, уехать в Петербург, и найти его, кажется, вовсе не представляется возможным…
– Здесь всего две семьи, кроме Раскатовых, живет, – пытаясь подбодрить, сказал за спиной Девятов. – За пару дней управимся и всех допросим. Одни соседи – Гриневские, хозяева Горок; а вторые – семейство Николая Рейнера.
И тотчас, должно быть увидев в глазах Кошкина замешательство, поспешил добавить:
– Рейнер это знаменитый художник. Что – не слышал про Рейнера? Ты бы хоть в Художественную академию сходил на выставку или еще куда, а то стыдоба…
– Да слышал я про Рейнера, слышал… и картины его видал, – довольно натурально заверил Кошкин.
Картину он, правда, видел всего одну – это была репродукция в каком-то журнале, изображающая мрачный сосновый бурелом. Но картина точно была подписана Рейнером. Кошкин листал тот журнал в гостиной одного купца, коего следовало допросить, как свидетеля.
Кошкин очень болезненно реагировал всякий раз, когда обнаруживал пробелы в собственном образовании, потому тотчас решил для себя в ближайшее время посетить художественную галерею и раздобыть побольше информации про этого Рейнера. За последние несколько лет знаний разного толка – как нужных, так и не очень – он приобрел достаточно, потому как по желанию и протекции своего шефа, графа Шувалова, окончил Академию Генерального штаба, но искусство, художественное в частности, даже в той академии обходили стороной.